Тяжкие повреждения - Джоан Барфут

Возможно, около Айлы, которая, как бы сложен ни был ее случай, не доставляет им лишних хлопот. Хотя могла бы, если бы у нее была возможность.

Понятно, она не может позвать на помощь, позвонив. Но оборудование, к которому она подключена, невидимые мониторы, регуляторы, то, что отвечает за воздух, питание и бодрствование или сон, вся эта техника, которая жужжит, пыхтит и тикает, — все это передает информацию о состоянии ее организма на сестринский пост, так она понимает, прямо за дверью, это постоянный поток данных.

Иногда она слушает, как они разговаривают за дверью. Нарочно подслушивает. Сейчас она уже может понять, кто говорит и о чем рассказывает, знает всех в лицо и по голосу, если только не приходит кто-то из другого отделения, заменять того, у кого отгул или отпуск. Есть один врач, которого она ни разу не видела, разговаривает он резко и высокомерно, серьезный тип, обсуждает только лечение пациентов и не вступает в разговоры о личном: дети, помолвки, шутки, вечеринки, кто что кому вчера сказал. Айла рада, что она — не его пациентка. Она думает, что его манера влияет, пусть совсем немного и без всякого намерения с его стороны, на то, как к больным относится остальной персонал. Возможно, здесь ничего личного, но она по себе знает, что все становится личным, когда люди много времени проводят вместе. Ему стоит задуматься. Ей хочется ему сказать, что ему нужно сменить тон, перестать быть таким мрачным, обсудить с ними какое-то событие своей или их жизни.

Сегодня с утра Айла слышит снаружи голос Рейчел. Она работает сиделкой, или как это называется, худенькая крашеная блондинка, лет на десять моложе Айлы, Ольга говорит: «Резвушка». Резвушка и есть, несмотря на то, что у нее двое трудных детей-подростков и бывший муж, который «просто сгинул, испарился — фьють», несколько лет назад. Трудные дети — это Айле знакомо, и бывший муж, о судьбе которого ничего не известно, — тоже, но ей никогда не приходилось зарабатывать на жизнь таким трудом, как Рейчел: например, мыть губкой тело Айлы; умывать ее; оказывать другие услуги, о которых неудобно рассказывать. Сейчас Рейчел идет от двери к кровати Айлы, говоря:

— Доброе утро, я слышала, вы тут одна, будем прихорашиваться?

Забавная идея, но, с другой стороны, что остается? Даже самая умелая сиделка может помочь только с этим.

— Я слышала, доктор Грант собирается к вам заглянуть. Подумала, что вам стоит немножко освежиться до тех пор, если хотите, конечно. К тому же у вас все равно никого нет.

Айла задумывается о том, не раздражают ли персонал ее посетители; откуда Рейчел знает, что доктор Грант собирается зайти, если самой Айле об этом неизвестно; что может даже простая сиделка знать о ней и ее перспективах, о чем не говорят при ней самой. Она знает лишь то, что может услышать, или то, что ей намеренно рассказывают, или то, что время от времени перепадает, как будто собаки приносят ей косточки.

Рейчел говорит:

— Начнем с депиляции, хорошо? Я ведь вам уже говорила, что у вас потрясающие ноги, да?

Это правда, потрясающие. Или были такими; конечности, которыми не пользуешься, быстро увядают. Возможно, она уже усыхает. Доктор Грант, такой молодой, что мог бы быть ее сыном, возможно, смотрит на нее и гадает, чего ради она так жаждет обрести ощущения, какой смысл может быть в его усилиях.

— Причесать вас?

— Пожалуйста. Было бы чудесно. А макияж? У вас есть время?

Как быстро калеки становятся робкими; как внимательны к другим.

И еще, поскольку выбора нет, как охотно зависят от других, как намеренно, бесконечно нескромны.

— Никаких проблем. Скажите, а когда вам было столько, сколько сейчас вашей дочке, у вас были такие же яркие волосы? У нее — просто удивительные.

— Не совсем, но да, у мамы тоже были примерно такие, хотя с годами они тускнеют. У Аликс просто посвежее. Ваши дети на вас похожи?

— Шон похож, сын. У него мои глаза и нос. Джейни пошла в отца. У нас в семье все не так. И — не только в этом отношении. — Рейчел усмехается.

— Я знаю. Тяжелый возраст.

— Еще какой тяжелый. Иногда я даже рада, что помногу работаю. Бывает, что здесь легче, чем дома.

Айла, если бы могла кивнуть, закивала бы от души.

— Но все равно, потом все наладится.

— Надеюсь. — Голос у Рейчел не слишком уверенный. Да, но сколько лет и у самой Айлы был бы неуверенный голос. И остается еще Аликс. В лучшем случае, она сейчас в подвешенном состоянии. То есть есть надежда.

— У вас такая мягкая кожа. — Рейчел накладывает тональный крем легкими массирующими движениями, вверх, а не вниз, щедро подразумевая, что в уходе за лицом все еще есть какой-то смысл. — Честное слово, и не подумаешь, что вам к пятидесяти.

Она даже знает, сколько Айле лет? Что еще?

— Какие тени: зеленовато-голубые или бежево-серые?

— Бежево-серые, пожалуйста. Вы не возражаете, что приходится всем этим заниматься?

— Что вы, нет, мне это нравится. Я думала, что пойду в косметическую школу, или как там это называется. Даже когда была маленькая и играла в куклы, больше всего любила делать с ними что-нибудь, чтобы они выглядели не так, как когда мне их подарили. Результат бывал устрашающий, так что вам наверняка приятно будет узнать, что с тех пор я кое-чему научилась.

Она просто болтает, она ничего плохого не имела в виду, она никогда бы намеренно не сравнила Айлу с куклой: скованной, безжизненной и уязвимой для любого, кто хочет играть.

— Вот. — Рейчел отступает на шаг назад. — Хотите взглянуть?

Нет. Да. О господи.

Ну что ж, что есть, то есть: глаза теперь неожиданно большие, потому что отеки спали, скулы подчеркнуты, но умело, не кричаще. И Рейчел права, ее кожа выглядит мягкой; хотя не начинает ли она увядать? И все-таки — намного лучше того, какой она впервые увидела себя в больничном свете.

Только с глазами что-то не так. Или что-то непривычное. Это глаза кого-то испуганного, незнакомого и обеспокоенного. Она видит, как они расширяются от еще большего беспокойства и страха, что их заметят, обнаружат, станут рассматривать. Неужели это те глаза, в которые день за днем смотрят Лайл, Джейми и Аликс?

— Достаточно. — Она слышит, что голос у нее звучит резковато. — Просто здорово. Спасибо.

Возможно, Джеймс был прав: есть вещи, на которые лучше не смотреть, к которым лучше не приближаться.

Невыносимая жизнь. Невыносимо видеть руки Рейчел, но не кисти рук, быстро двигающиеся взад и вперед, наверное, она втирает крем в руки Айлы, и ничего не чувствовать. Провал между знанием и ощущением бьет, как током. Все это, должно быть, чудовищно. И может быть, превращает ее саму в чудовище.

Таких только по телевизору ночами показывать.

Но люди часто свыкаются даже с самым чудовищным знанием, ей это известно. Она слушает, как ритмично шуршит и похрустывает халат Рейчел, массирующей, бог знает, какую конечность, легкие влажные шлепки крема из тюбика на ладони. Еле уловимый щелчок, когда Рейчел распрямляет спину, поворот крышечки, когда она завинчивает тюбик, шорох, когда она складывает все назад в сумку. Рейчел снова склоняется над ней с улыбкой.

— Потрясающе выглядите. Разве я не молодец?

— Лучше всех, никаких сомнений.

— Вот теперь вы будете себя хорошо чувствовать, когда придет доктор Грант, правда?

Но с чего бы? Теперь она осторожна. Она вспоминает то, что ей уже известно: если она потеряет над собой контроль, то взять себя в руки не получится, не в том она положении.

Она слышит свой вздох; ну и денек, такая толчея вокруг нее сегодня! Потому что теперь, кстати, она слышит у двери и знакомый стук доктора Гранта, вот он прочищает свое молодое горло. Вот его серьезное лицо склоняется над ней, и вид у него такой, как будто у него что-то на уме. Что еще?

В каком-то странном смысле он у нее в гостях, и приходится прибегать к искусству принимать гостей, состоящему в том, чтобы всем было легко и удобно. Вообще-то, это искусство существует не для гостей, а для хозяек, желающих, чтобы все прошло гладко и все были максимально доброжелательны. Поэтому она говорит:

— Почему бы вам не взять стул и не устроиться поудобнее? Вы же устаете наверняка, целый день на ногах.

В данных обстоятельствах это — лучшее, что она может сделать, так ей кажется.

Он садится очень близко к кровати, скрещивает руки на никелированном поручне и кладет на них подбородок, как любопытный ребенок. Несколько секунд он усаживается и устраивается. Морщинки около его рта и в углах глаз едва видны, борозды на лбу совсем неглубокие. На его лице отражается отсутствие опыта, то, чего он не испытал, или то, что не отразилось на нем.

— Так, — начинает он. — Дело вот в чем. Вы, наверное, уже поняли, что этот осколок пули ведет себя не так, как мы надеялись. Мы ставили на то, что он выйдет сам, но теперь мы приняли решение (Кто это мы?), что ждать дольше неразумно. К тому же одна из подходящих операционных неожиданно освободилась. Что скажете насчет операции послезавтра? В четверг, прямо с утра.