Послы - Генри Джеймс

В результате полчаса спустя они сидели вдвоем за столиком в приятнейшем заведении на левом берегу Сены — в месте паломничества, как они сразу почувствовали, посвященных, которые ради его громкой славы — дань тех беспокойных лет — стекались сюда даже с другого конца Парижа. Стрезер уже трижды тут побывал — впервые с мисс Гостри, затем с Чэдом, затем снова с Чэдом, Уэймаршем и Крошкой Билхемом, каждого из которых сумел вполне ублаготворить, и велика была его радость обнаружить, что мадам де Вионе к этому месту еще не приобщилась. Когда, обходя собор со стороны реки, наш друг, решившись наконец осуществить задуманное в его стенах, сказал: «Не соблаговолите ли, если у вас есть время, разделить со мной dejeuner где-нибудь поблизости? Например, в двух шагах отсюда, как вы, наверное, знаете, на другом берегу есть кафе», — и он назвал его. Она остановилась, словно затрудняясь, но желая немедленно дать ответ. Приглашение она выслушала как необыкновенно заманчивое, и ее спутник испытал чувство неожиданной гордости — какой необычайный, какой удивительный успех: он сумел предложить этой женщине, которая чуть ли не всем на свете располагала, новое, редкое развлечение! Да, она слышала про этот прелестный уголок, но, отвечая на очередной вопрос, не преминула спросить, как — о Бог мой! — мог он подумать, что она там бывала. Он же подумал, что вправе подумать, будто Чэд водил ее туда, и она, к немалому его смущению, тотчас об этом догадалась.

— Ах, — улыбнулась она, — позвольте объяснить: я не появляюсь с ним на людях, и подобные возможности — да и иные тоже — мне никогда не представлялись, а эта как раз из тех, какие я, затворница, живущая в своей норе, обожаю.

И как мило с его стороны, что он об этом подумал, а раз уж он спросил, располагает ли она свободным временем, так — ни минутой. Впрочем, это не имеет значения, она все-все отбросит. Все свои обязанности — домашние, материнские и светские, которые ее ждут, — тут особый случай. Разумеется, ее дела сильно пострадают, но разве человек не вправе бросить вызов, если готов за это платить. Вот на таком приятном основании — на праве учинить дорогостоящее бесчинство — они и оказались друг против друга за столиком у окна, за которым шумела людная набережная и сияла заставленная барками Сена; и целый час, на протяжении которого Стрезер дал себе волю погрузиться в пучину, он чувствовал, что коснулся дна. За этот час он почувствовал и многое другое — прежде всего, как далеко шагнул с того лондонского вечера, когда перед посещением театра ужинал с мисс Гостри при затененных розовыми колпачками свечах, прикидывая, каких объяснений это от него потребует. Тогда он набрал их, необходимые объяснения, целый ворох; но сейчас он испытывал такое чувство, словно то ли поднялся выше их, то ли опустился ниже — что из двух, он затруднялся сказать. Во всяком случае, ему не приходило в голову ни одно, где не было бы легче приписать себе падение или цинизм, чем внести в происходящее ясность. Да и как мог он желать, чтобы его состояние стало ясным другим, кому бы то ни было, если самому ему в течение всего часа достаточным основанием казалось, что за распахнутым окном жила своей яркой, четкой, размеренной жизнью набережная Сены, а напротив, за сверкающей белизной скатертью, за omelette aux tomates,[75] бутылкой соломенно-желтого шабли сидит мадам де Вионе и с почти детской улыбкой благодарит его за доставленное удовольствие, меж тем как ее серые глаза — когда внимательные, когда безучастные к разговору — то скользят по островку теплого весеннего воздуха, в котором уже чувствуется дыхание раннего лета, то вновь приковываются к его лицу и занимающим их обоих проблемам.

А проблем этих, прежде чем было покончено с завтраком, обнаружилось много; много больше — они всплывали одна за другой, — чем воображение нашего друга могло предугадать. Ощущение, которое его уже посещало; ощущение, которое его почти не покидало; ощущение, будто ситуация ускользает у него из рук, теперь обострилось как никогда; тем паче что он мог точно указать момент, когда позволил себя оседлать. Это конечно же произошло на следующий день после ужина у Чэда; это произошло — теперь у него не было сомнений на этот счет — в тот миг, когда он вмешался в дела этой леди и ее дочери, когда умудрился так поговорить с малюткой Жанной, что ее мать с присущим ей искусством, своим «Благодарю вас» сумела тотчас обратить эту беседу себе на пользу. Десять дней он держался от них в стороне, но это ничему не помогло и овладеть ситуацией ему так и не удалось; в сущности, именно потому, что она все быстрее от него ускользала, он и держался в стороне. Но сегодня, когда в даме, молившейся в соборном нефе, он узнал мадам де Вионе, его словно осенило; он понял: ею движет не только собственное искусство, но рука самой судьбы, и оставаться в стороне означает вести заведомо проигранную игру. Если даже случайно обстоятельства принимали ее сторону — к тому же, со всей очевидностью, угрожающе разрастались, — ему оставалось лишь одно: капитулировать. Что он и сделал, тут же решив пригласить мадам де Вионе позавтракать с ним, и его приглашение имело успех. Но чем, в сущности, был этот успех, как не поражением, которым кончает всякий беглец? Поражением выглядела их прогулка, их завтрак, омлет, шабли, место у окна, открывавшийся из него вид, разговор, который они сейчас вели между собой, и удовольствие, которое их беседа ему доставляла, — не говоря уже о той, что сама была чудом из чудес. И все это вместе как-то оправдывало его капитуляцию. И уж во всяком случае, подтверждало, как неразумно было оставаться в стороне. В тональности произносимых фраз и звоне бокалов, в шуме Парижа и плеске Сены звучали, оживая в памяти, старинные пословицы. Семь бед — один ответ. Что от меча погибать, что от мора.

— Марии все еще нет? — было первое, что она спросила, и, когда он нашел в себе достаточно искренности, чтобы ответить веселым тоном, хотя знал, как она толкует отсутствие мисс Гостри, задала следующий вопрос: «Вероятно, вы очень по ней тоскуете?» По некоторым причинам он вовсе не был в этом уверен, однако не замедлил подтвердить: «Очень», и она приняла его ответ как должное, словно он подтвердил то, что ей хотелось услышать.

— Когда мужчину что-то гнетет, — тут же заявила она, — он непременно ищет опору в женщине, и она всегда появляется, так или иначе.

— Почему вы полагаете, будто меня что-то гнетет?

— Потому что у меня создалось о вас такое впечатление. — Она говорила чрезвычайно мягко, словно боясь уколоть его именно сейчас, вкушая от его щедрот. — Разве вас ничто не гнетет?

Он почувствовал, что краснеет, и тотчас ему стало нестерпимо досадно — досадно выступать в роли человека, которого ничего не стоит уколоть. И кому? Приятельнице Чэда, которой он выказал такую бездну равнодушия. До чего же он докатился! Однако — чего он вовсе не хотел — его молчание придавало ее предположению значение истины. К тому же чем он был недоволен? Тем, что произвел на нее впечатление, какого меньше всего ожидал?

— Пока еще ничто не гнетет, — улыбнулся он наконец. — Сейчас ничто не гнетет.

— А меня всегда что-нибудь да гнетет. Впрочем, вы обо мне достаточно знаете. — Она принадлежала к тому разряду женщин, которые знали, куда девать локти за столом, пока одно блюдо сменяли другим. Для femme du monde, в отличие от миссис Ньюсем, которая этого не знала, тут не возникало затруднений. — Да и «сейчас» тоже.

— Помните, на вечере у Чэда, — вдруг сказал он, — вы задали мне вопрос, который я оставил тогда без ответа. Право, очень любезно с вашей стороны, что вы с тех пор не искали случая меня с этим поторопить.

Она сразу насторожила слух.

— Я знаю, о чем вы говорите. Помнится, я спросила вас, что вы имели в виду, когда, посетив меня, перед самым уходом сказали: «Я спасу вас». И еще — на вечере у нашего друга — вы сказали: вам нужно время, чтобы самому разобраться, что вы под этим имели в виду.

— Да, я просил вас подождать, — подтвердил Стрезер. — Но сейчас, в вашем изложении, моя просьба звучит очень смешно.

— О, — чуть слышно произнесла она — интерес ее к этой теме явно угасал. Но у нее появилась другая мысль: — Если это звучит для вас смешно, зачем же утверждать, будто вас ничто не гнетет?

— Ну, если бы даже и так, — отвечал он, — меньше всего меня гнетет страх показаться смешным. Вот уж чего я не страшусь.

— А чего вы страшитесь?

— Сейчас ничего. — И он откинулся на спинку стула.

— Мне нравится ваше «сейчас», — засмеялась она, глядя на него через стол.

— Знаете ли, что мне сейчас подумалось? Я и впрямь заставил вас долго ждать. Но сегодня, во всяком случае, я знаю, какой смысл вкладывал в те слова и, по правде говоря, знал уже на вечере у Чэда.

— Вот как? Почему же вы не ответили мне?

— Потому что я был в затруднении. Я уже тогда кое-что сделал для вас — из того, что обещал, когда приходил к вам с визитом. Но не был еще уверен, что предпринятое мною настолько серьезно, чтобы стоило об этом упоминать.