Как читать книги? - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако не будем торопиться с выводами насчет философии Гарди: это зыбкая почва. Когда читаешь писателя с таким богатым воображением, как у него, самое важное – это держаться на правильном расстоянии от страницы. Ведь соблазн наклеить ярлычок, «вывести» писательское кредо очень велик, когда имеешь дело с ярким автором: «пригвоздить» его намертво к определенной точке зрения, которую он якобы последовательно проводит в своем творчестве,– это пара пустяков. Особенно при том чисто художническом складе ума, что отличает именно Гарди,– его феноменальной восприимчивости к впечатлениям и нежелании делать выводы. Поэтому во всех отношениях будет правильнее предоставить право судить читателю: он получил мощный заряд впечатлений, и теперь настал его черед сказать свое слово. Только он один способен решить, где в романе видно сознательное намерение автора, а где проявляется та мера художественной правды, о которой тот и не подозревал, создавая произведение. Гарди сам прекрасно это понимал. Роман,– не уставал он предостерегать читателей,– «это впечатление, но не довод в споре»19: «Отклики могут быть самыми разными, и этим они ценны: пожалуй, именно тогда, когда мы смиренно подмечаем в себе разнообразные толкования, которые рождают в нас явления жизни в их бесконечной смене и случайности, именно тогда мы действительно продвигаемся по пути постижения философии бытия»20.
Выходит, самое сильное у Гарди – это впечатления, которыми он заражает читателя, а самое слабое – это высказываемые им идеи. Лучшие его романы: «В краю лесов», «Возвращение на родину», «Вдали от обезумевшей толпы» и особенно «Мэр Кэстербриджа» – представляют собой живой, развернутый во времени и пространстве образ бытия в том виде, в каком он явился Гарди без всякого сознательного усилия с его стороны. Там же, где он начинает подправлять впечатления, он моментально проигрывает. «Ты говорила, что звезды – это миры, Тэсс?» – спросил маленький Абрэхем свою сестру, когда они вдвоем тряслись в повозке вместе с ульями, спеша доставить их к началу субботнего базара. В ответ Тэсс сказала, что «иногда они похожи на яблоки с нашей яблони. Почти все красивые, крепкие, но есть и подгнившие».– «А мы на какой живем – на красивой или подгнившей?» – «На подгнившей»21, – ответила Тэсс, точнее, не Тэсс, а разочарованный философ, который на минуту прикинулся девушкой. Кажется, только что мы слышали живую речь, и вдруг нас точно окатили ушатом холодной воды: эти слова «на подгнившей» царапают слух, будто непонятно откуда взявшаяся металлическая конструкция. Мы чувствуем, что нас вышибли из седла, – былого сочувствия к героям как не бывало, и только спустя какое-то время, когда повозку Тэсс сильно тряхнуло и мы воочию убедились в том, что планета наша действительно с гнильцой, мы снова проникаемся состраданием к нашим героям.
Так стоит ли удивляться тому, что из всех романов Гарди самая тяжелая судьба выпала на долю его «Джуда незаметного»? Это, пожалуй, единственная книга, которую можно, не кривя душой, обвинить в пессимизме. Идея здесь правит бал, подминая под себя впечатление, и вот итог: горше судьбы, чем судьба Джуда, невозможно себе представить, а трагедии не получилось! Беды преследуют героя, но мы, вместо того чтобы сострадать ему всей душой, сомневаемся в справедливости выдвигаемых им в адрес общества упреков и в трезвости его взгляда на вещи. Здесь и не ночевала критика общества, хоть сколько-то похожая на ту, которую предъявляет общественному устройству Толстой,– картины шире, мощнее и глубже по проникновению в самую подноготную человечества и вообразить нельзя: от приговора Толстого становится по-настоящему страшно. В «Джуде» же мы сталкиваемся с людской низостью и жестокостью, но высшая несправедливость богов остается втуне. А ведь именно она составляет подлинную силу Гарди-художника: чтобы понять это, не надо далеко ходить, достаточно просто сравнить «Джуда незаметного» с «Мэром Кэстербриджа». Если Джуд ведет заведомо проигрышную войну с деканами колледжей и условностями рафинированного общества, то Хенчард схлестывается с некой высшей силой, противостоящей таким, как он,– личностям волевым и дерзким. Люди ему не враги. Даже те, кого он обидел и кто, казалось бы, должен был желать ему зла – Фарфри, Ньюсан, Элизабет-Джейн,– все они под конец испытывают к нему чувство жалости и восхищаются его решительностью. Он бросает вызов судьбе, и Гарди так организует роман, что Хенчард борется за старого мэра, которого своими же руками довел до поражения,– получается, что писатель берет нас в союзники: мы чувствуем, что это мы в неравной схватке боремся за человека. В этом нет ни малейшего пессимизма. На протяжении всей книги тебя не оставляет ощущение серьезности происходящего, хотя выражается оно в самых что ни на есть конкретных формах. Рассказ захватывает тебя с самой первой страницы, когда Хенчард на ярмарке продает свою жену матросу, и до последней, когда он гибнет на Эгдон-Хилл, причем все работает на это впечатление: действие – свободное, раскованное; юмор – ненатужный, сочный; интрига – невероятная, сулящая массу возможностей. Роман уже растащили на эпизоды: верховая прогулка, рукопашная между Хенчардом и Фарфри на чердаке, надгробная речь миссис Каксом по случаю смерти миссис Хенчард, разговор бродяг на Питерс-Фингер среди притихшей или, наоборот, загадочно-назойливой Природы навсегда вошли в золотой фонд английской литературы. Пусть недолог век человеческого счастья, но до тех пор, пока человек восстает против фатума, как Хенчард, а не против законов, установленных людьми, пока борьба идет в открытую, на кулаках, а не обманом и хитростью, повторяю, до тех пор, пока это так, поединок человека велик, достоин и прекрасен, и смерть разорившегося торговца зерном в собственном доме на Эгдон-Хилл – событие того же порядка, что гибель Аякса, покровителя Саламина22. А мы – участники древней как мир трагедии.
Перед таким талантищем обычные критерии, которые мы применяли к литературе, просто бледнеют. Например, мы заявляем, что каждый великий романист – непременно мастер лирической прозы. Однако Гарди вовсе не таков. Каждый раз он мучительно нащупывает путь к искомой фразе, используя весь отпущенный ему арсенал мудрости и непреклонной искренности, и часто он ее находит: тогда мы плачем над
