Капитал в XXI веке - Томас Пикетти

Кейнс, писавший в 1936 году об «эвтаназии рантье», также находился под сильным влиянием того, что происходило вокруг него: мир рантье, существовавший до Первой мировой войны, рушился, и никакого другого политически приемлемого решения, которое позволило бы преодолеть тогдашний экономический и бюджетный кризис, просто не было. Кейнс прекрасно понимал, что инфляция, на которую Великобритания соглашалась с большой неохотой из-за сильной привязанности консервативных кругов к золотому стандарту, действовавшему до 1914 года, была самым простым способом — хотя и необязательно самым справедливым — снизить груз государственного долга и имущества, унаследованного из прошлого.

Начиная с 1970-1980-х годов на анализ вопроса о государственном долге сильно влияет тот факт, что в своих исследованиях экономисты чрезмерно полагались на так называемые модели «репрезентативного агента», т. е. модели, в которых предполагается, что каждый экономический агент обладает равным доходом и равным имуществом (а значит, и равной долей государственного долга). Такое упрощение реального мира иногда может быть полезным для того, чтобы вычленить логические отношения, которые трудно анализировать в более сложных моделях. Как бы то ни было, полностью исключая вопрос о неравенстве в распределении доходов и имущества, эти модели зачастую приводят к крайним, малореалистичным выводам и не проясняют ситуацию, а скорее вносят путаницу. В случае государственного долга модели репрезентативного агента могут привести к выводу' об абсолютной нейтральности государственного долга не только в том, что касается общего уровня национального капитала, но и в отношении распределения налоговой нагрузки. Это радикальное переосмысление уравнения Рикардо, предложенное американским экономистом Робертом Барро[121], не учитывает тот факт, что на деле значительная часть государственного долга, например в Великобритании в XIX веке, но не только там, принадлежит меньшинству населения, вследствие чего долг приводит к масштабному перераспределению внутри страны — как в том случае, когда он выплачивается, так и тогда, когда он не выплачивается. Если учесть, что распределение имущества всегда отличала сильная концентрация, которую мы исследуем в третьей части этой книги, то изучение этих вопросов без принятия во внимание неравенства между социальными группами означает серьезное замалчивание предмета исследования и реалий, о которых идет речь.

Вернемся к истории государственного богатства и обратимся к активам, принадлежащим государству. Их история, по сравнению с историей долга, представляется менее бурной.

Простоты ради можно сказать, что общая стоимость государственных активов в долгосрочной перспективе росла и во Франции, и в Великобритании, увеличившись с 50 % национального дохода в XVIII и XIX веках до приблизительно 100 % в конце XX и начале XXI века (см. графики 3.3–3.4).

В первом приближении представляется, что этот рост соответствовал постепенному расширению роли государства в экономике, проявившемуся особенно ярко с развитием сети государственных услуг в сферах образования и здравоохранения (требовавших от государства большого количества строений и оборудования), а также инфраструктуры в области транспорта и коммуникаций, частично или полностью принадлежавшей государству. Во Франции эти государственные услуги и инфраструктура имеют больший вес, чем в Великобритании, в результате чего общая стоимость государственных активов в начале 2010-х годов во Франции приближается к 150 % национального дохода, тогда как на другом берегу Ла-Манша едва доходит до 100 %.

Этот упрощенный, спокойный взгляд на накопление государственных активов в долгосрочной перспективе упускает важную часть истории минувшего столетия, а именно формирование значительных государственных активов в промышленной и финансовой сферах в период с 1950-х по 1970-е годы, за которым в 1980-1990-е годы последовали масштабные волны их приватизации. Мы можем наблюдать этот двойной поворот в различных масштабах во всех развитых странах, особенно в Европе, а также во многих развивающихся странах.

Пример Франции показателен. Чтобы понять его, вернемся немного назад. Во Франции, как и везде, вера в частный капитализм была сильно подорвана экономическим кризисом 1930-х годов и последовавшими за ним катаклизмами. Великая депрессия, начавшаяся в октябре 1929 года с краха Нью-Йоркской биржи, нанесла богатым странам такой мощный удар, с каким не могли сравниться ни прежние, ни последующие потрясения: в 1932 году безработицей была охвачена четверть экономически активного населения в Соединенных Штатах и Германии, в Великобритании и Франции. Традиционное либеральное учение, предостерегавшее государство от вмешательства в экономическую жизнь и доминировавшее во всех странах в XIX веке и в значительной степени вплоть до 1930-х годов, дискредитировало себя на долгое время. Повсюду произошел разворот в сторону большего государственного вмешательства. Правительства и общественное мнение разных стран, вполне естественно, требовали отчета у экономической и финансовой элиты, обогащение которой поставило мир на край пропасти. Стали рассматриваться различные варианты «смешанной» экономики, в которой государственная собственность играла большую или меньшую роль наряду с традиционными формами собственности частной, или по меньшей мере вводилось жесткое регулирование и контроль со стороны государства над финансовым сектором и частным капитализмом в целом.

Кроме того, победа СССР и союзников в 1945 году укрепила престиж этатистской экономической системы, созданной большевиками. Разве эта система не позволила провести ускоренными темпами индустриализацию в очень отсталой стране, которая в 1917 году еще только-только выходила из крепостного права? В 1942 году Йозеф Шумпетер считал неизбежным триумф социализма над капитализмом. В 1970 году в восьмом издании своего знаменитого учебника Пол Самюэльсон все еще предсказывал, что советский ВВП, вероятно, превзойдет американский между 1990 и 2000 годами[122].

Во Франции в 1945 году всеобщее недоверие к частному капитализму усиливалось тем фактом, что значительная часть экономической элиты подозревалась в коллаборационизме с немецкими оккупантами и в скандальном обогащении в 1940–1944 годах. В этой наэлектризованной атмосфере времен Освобождения была проведена национализация, которая охватила прежде всего банковский сектор, угольные шахты и автомобильную промышленность; в январе 1945 года в виде наказания временное правительство наложило арест и национализировало фабрики компании Renault: ее владелец Луи Рено был арестован но обвинению в коллаборационизме в сентябре 1944 года[123].