Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Я ничего больше не требую, госпожа, — сказал я, опускаясь на колено и церемонно целуя протянутую мне руку.

Нагнувшись, она медленно коснулась моего лба холодными губами.

Вошедшая служанка приготовила туалет для утреннего выхода, и с ласковой улыбкой, кивнув головой, мисс Гринн отпустила меня, радостного и гордого.

Прекрасный Марк{116}

Посвящается М. Кузмину

Путешествуя, мы приехали во Флоренцию. Так как с самого утра дождь не переставал, то в запотевшие окна кареты я не могла разглядеть ничего, кроме расплывающихся в желтом тумане редких огней. После некоторого блуждания по темным улицам наша карета, наконец, остановилась. Мы вошли по каменной лестнице в дом и, пройдя по длинному коридору мимо спящего на стуле возле ночника слуги, нашли наши комнаты заранее приготовленными.

Был оставлен цыпленок в тарелке под салфеткой, и мы, не переодеваясь, поужинали за маленьким столиком с тонкими красными свечами в низких подсвечниках весело и нежно, как настоящие счастливые любовники, но все-таки разошлись потом по своим комнатам, где я, по крайней мере, не муча себя напрасными размышлениями, сейчас же и заснула под нежащую музыку дождя в мягкой и нагретой по здешнему обычаю перине.

Солнечное утро следующего дня не было встречено мною радостно.

В покинутой маркизом комнате я нашла только тощий шелковый кошелек, который не вместил бы более двадцати золотых, да он к тому же и не был наполнен до конца. Подобная развязка нашего путешествия не могла быть для меня неожиданной, но все-таки я рассчитывала на большую хотя бы учтивость. Так позорно брошенная в незнакомом городе, без денег, без друзей, никем не любимая, я горько проплакала до самого завтрака. Чтобы скрыть свои слезы перед слугой, я освежила лицо только мне известной примочкой, составленной из благовонных трав, и вышла в столовую. Очевидно, никто не подозревал происшедшего, так что я еще не была лишенной уважения слуг.

Успокоившись немного за едой, после долгих перелистываний, я нашла в своей записной книжке среди адресов сводней, рецептов для составления различных мазей, смеси духов и других необходимых сведений адрес Паоло Леони. Правда, я хорошо помнила предостережения дававшей мне это имя Альберты, но это был единственный, к которому могла бы обратиться всякая, попавшая в мое положение.

Лиловое платье и густая, спущенная на лицо вуаль придавали мне вид достаточно скромный и величественный, чтобы избегнуть всяких подозрений.

Солнце уже обсушило каменные плиты мостовой; было почти жарко, и только старик, переходивший площадь у собора, не хотел еще расстаться со своими мехами.

Из узкой улицы, далеко блестя хоругвями, выходила процессия, и я, вместе с другими пережидая ее, преклонила колена. За всеми хлопотами и заботами последних дней мне давно уже не приходилось так сладко молиться, как в этот солнечный день перед Мадонной, несомой шестью мальчиками в золотых стихарях, при торжественном звоне колоколов, с опустошенным сердцем, на пути к Паоло Леони.

Не без труда, не зная репутации Леони у соседей, боясь себя выдать лишними расспросами, я нашла, наконец, его розовый, с голубою калиткой, дом против часовни. Только после третьего стука молотком отодвинулось круглое, высокое окошечко над дверью, и седая голова старухи подозревающими глазами оглядела меня.

Сквозь темные сени проведенная, я очутилась в светлой маленькой комнате с окнами в сад, обставленной по стенам узкими ларями с мягкими подстилками. В комнате пахло какими-то травами, и Паоло Леони, чисто одетый, приветливый на вид, совершенно седой, но вместе с тем еще и не старый, встретил меня, не нарушая первый молчания вопросом, как будто зная, зачем я пришла. Смущенно и сбивчиво я рассказала ему все, как было.

— Вы брошены вашим любовником и ищете новой поддержки? — выговорил он голосом тихим, но раздельным, от которого сразу разговор наш стал деловым и бесстыдным.

Он пригласил меня в соседнюю, еще меньшую комнату, такую же светлую, почти наполовину занятую кроватью и кожаным креслом у окна. Одев на нос очки с круглыми стеклами, придающими ему еще более добродушный вид, Леони слушал меня, только изредка вставляя: «Да, синьора. Так, так!» — внимательно и благосклонно. Долго он рылся в синей толстой тетради, вынутой из резного ларца, отпираемого с целой мелодией большим ключом, носимым на шнурке у пояса. Заложив пальцем искомую страницу, но не смотря в нее, Леони сказал:

— Если б синьора была обыкновенной потаскушкой, я не стал бы и разговаривать с ней. Сводничество — не мое ремесло. Но есть дела, синьора, о, какие есть дела! Только захотеть. И по вашим глазам я сразу увидел, что мы сойдемся.

И он касался моей руки своей совершенно не старчески-мягкой и нежной ладонью.

Поправив очки, Леони прочел по тетради: «Граф Марк Гиничелли. Девятнадцать лет. Сирота. Воспитывается у дяди по матери, маркиза Торнацони. Обширные поместья в Муджелло; вилла близ Фаенцы».

Захлопнув тетрадь и сняв очки, он продолжал:

— Многие пробовали браться за дело. Но что! это были глупые девчонки с улицы. Граф прогонял их с первого слова.

Мы переговорили о деталях, и, провожаемая Леони до порога, я вышла на улицу, спустив снова вуаль на лицо и оправив свое скромное платье.

За обедом я обдумала все мелочи в этом трудном и странном деле, влекущем и почему-то волнующем меня. Времени оставалось очень немного. Я велела раскрыть свои сундуки и перерыла их несколько раз сверху до самого низа, прежде чем остановить на чем-нибудь выбор. Из драгоценностей я взяла только длинную нитку жемчугов, спускающихся с ожерелья почти до колен в виде четок, на темном платье с вышитыми золотом рукавами и воротом; куафер{117} устроил мне легкую прическу, держащуюся всего одной золоченой гребенкой и производившую впечатление небрежности и нестарания, хотя на нее потребовалось около часа работы искусных и быстрых рук; на бледном лице я подкрасила слегка только кончики ушей и губы; несколькими точками у глаз я придала им томности, удлинив их разрез.

Посланный от Леони застал меня еще не совсем готовой, и пришлось торопиться. Мы проехали по темнеющим улицам.

На условленный стук отпер старый слуга нам двери палаццо Гиничелли. Долго пришлось проходить по неосвещенным залам, гулко разносившим наши шаги. Без предупреждения открыл, наконец, старик маленькую черную дверь и, пропустив меня, снова запер. Граф Марк Гиничелли встал с своего глубокого кресла у большого стола. Комната освещалась колеблющимся светом свечей под абажуром; но я и с опущенными глазами разглядела в несколько секунд высокого юношу, стройного, хотя и не умеющего держаться, с бледным лицом. Темно-зеленый камзол ниже колен придавал ему монашеский вид. В притворном смущении я не покидала порога, и, сделав видимое усилие над собой, граф первый обратился ко мне.

— Мадонна… мне говорили… вы желали… вы просили меня видеть…

Голос его дрожал от волнения. Я пришла к нему на помощь.

— О, синьор граф, — начала я, — прежде всего прошу прощения за свою дерзость! — и длинная, заранее придуманная история дала ему время оправиться от первого смущения.

Он выслушал меня не без внимания. Трогательная выдумка о несчастном должнике, очевидно, подействовала на него. Искусно переведя разговор, я мало-помалу заставила графа отвечать на мои вопросы. Его смущение уменьшилось, хотя видимая непривычка к женщинам и какая-то странная боязнь делали его речь тяжелой и ненаходчивой даже в самой обыкновенной болтовне. Я зато говорила без умолку о дорожных приключениях, о новых сонетах модного поэта и тому подобных невинных пустяках, которые могли бы усыпить самую подозрительную недоверчивость.

— Синьор, — заговорила я совершенно неожиданно, когда мне показалось, что граф уже достаточно подготовлен к моему признанию, — синьор, я не скрою, что не только дело бедного Луиджи привело меня к вам. Поверьте, вы имеете гораздо больше, чем вам это кажется, самых искренних друзей, которые горячо волнуются вашим странным образом жизни; таким неестественным в ваши года отчуждением от людей, от веселья, от всех радостей, так широко открывшихся бы перед вами, если бы вы только пожелали. Не праздное любопытство, а только любовь привела сегодня меня сюда.

Я видела, как беспомощно сжался он в своем кресле при моих словах; как побледнели губы, а лицо покрылось красными пятнами, но я продолжала, не останавливаясь:

— Я знаю одну девушку. Многие добивались ее любви, и поэтому можно судить, что в ней нет ничего, внушающего отвращение; всего только один раз видела она вас, о, синьор, и с тех пор одна любовь, одна страсть сжигает ее сердце. Долго скрывала она свои муки, повинуясь голосу женской скромности, но не стало больше сил, и вот умолила она меня прийти к вам вестницей любви. Почему же я вижу только ужас и отвращение на вашем лице? Неужели не растаивает холодность от страстных слов?