Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сами Стругацкие постепенно двигались от оптимизма к беспросветности. Если в ранних произведениях начала 1960-х годов они изображают Homo novus и общество будущего, просвещенное человечество, объединенное коммунистической идеей и исследующее космическое пространство, в текстах, написанных во второй половине 1960-х, в 1970-е и 1980-е годы, они тяготеют ко все более мрачным сценариям. В поздних романах Стругацких людей в историческом процессе начинают вытеснять сверхчеловеческие силы: мокрецы, Странники, людены. Взгляд на прогрессорство эволюционирует от ранних жизнеутверждающих произведений о Мире Полудня, где молодые коммунары пытаются распространить прогресс по всей галактике, до романа «Трудно быть богом», где землянин Антон, несмотря на благие намерения, не в силах помочь средневековому Арканару, попавшему под власть квазинацистской тоталитарной диктатуры534. В еще более поздних текстах, таких как «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер» (1985), Земля предстает как отсталая цивилизация. В отличие от Антона и его друзей, у высшей расы Странников нет никакой гуманистической миссии на планете. Люди, некогда носители прогрессорства, выродились в отсталую и немощную расу, поэтому покоряются превосходящим их чужеродным силам535.
Неважно, сформированы ли читательские ожидания относительно оптимистичными произведениями, такими как «Полдень, XXII век» и «Трудно быть богом», или относительно мрачными – «Улиткой на склоне», «Жуком в муравейнике», «Градом обреченным», – эти ожидания все равно не оправдываются, потому что Пелевин выносит современности еще более неутешительный вердикт. При всем скептицизме творчество Стругацких все же несет в себе ностальгический гуманистический заряд, поэтому Пелевин использует его, чтобы оттенить собственные удручающие сюжеты.
Что именно делает внесенные Пелевиным с учетом постсоветской реальности поправки хуже воображаемого апокалипсиса братьев Стругацких? У Стругацких люди порой оказываются на стороне проигравших, но не на стороне бесчеловечности, которую так охотно принимают персонажи Пелевина. Такие произведения, как «Улитка на склоне» или «Гадкие лебеди», отражают пессимистичный взгляд на историю, но тем не менее возлагают надежду на человеческое достоинство и мораль. Поэтому Кандид на последней странице «Улитки на склоне» принимает решение бороться, хотя и знает, что ему не одолеть всепобеждающих сил леса. А последней мыслью Виктора Банева, главного героя «Гадких лебедей», оказывается: «Все это прекрасно, но только вот что – не забыть бы мне вернуться»536. Сколь бы соблазнительным ни казался постапокалиптический мир, очищенный интеллектуальными мокрецами, Банев чувствует себя обязанным воссоединиться со своими несовершенными собратьями – людьми. У Татарского или Ромы мы не найдем ни желания оглядываться в прошлое, ни подобного чувства общности.
В отличие от Стругацких, Пелевин не предвосхищает неведомое, может быть постгуманистическое, но в любом случае радикальное иное будущее. Стругацкие в позднем творчестве колеблются между обаянием более развитого постапокалиптического мира и опасением, что в таком мире люди, какими мы их знаем, не понадобятся вовсе. У Пелевина любое подобие novum вытесняется картиной порочного, бесчеловечного и вместе с тем на редкость пресного существования: примитивным организмом оранусом, поглощающим человечество; сверхцивилизацией вампиров, не ставящих перед собой никаких таинственных целей, а паразитирующих на человеческом скоте; упадочной технократией Бизантиума, противостоящей ветхой автократии Оркланда, и так далее. Если поздние произведения Стругацких, такие как «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер», свидетельствуют о намерении Странников, пусть и пугающем, способствовать прогрессорству на Земле, разнообразные пелевинские операторы явно не задаются подобными целями. Они всего лишь мелкие бесы и марионетки в руках бесов покрупнее.
Пелевин спорит с влиятельной моделью Стругацких: совершенствованием общества за счет прогрессорства интеллигенции, воспитания свободно мыслящей элиты и развития рациональной, но вместе с тем нравственной и сильной личности – иначе говоря, с унаследованными от эпохи Просвещения принципами модерности, к которым вновь обратилась советская научно-техническая интеллигенция 1960-х годов и которые нашли отражение в классике советской научной фантастики537. Неслучайно в произведениях Пелевина никакие «интели» (как в «Хищных вещах века» названы интеллигенты) не предпринимают попыток противостоять безумию алчного потребления. И вызывающие симпатию представители научно-технической элиты, похожие на научных сотрудников младшего возраста из повести «Понедельник начинается в субботу», не борются со сверхэгоистичными гомункулами, способными захватить все, что представляет материальную ценность, замкнуть пространство и прекратить время538. Выродившаяся в «средний класс» постсоветская интеллигенция больше не ставит просвещение и мораль выше физического выживания. В мире Пелевина нет и ученых, готовых бросить вызов гомеостатическому мирозданию, как персонажи повести «За миллиард лет до конца света» и других произведений Стругацких539.
Пелевин дает понять: знания никак не соотносятся с моральными принципами. Власть халдеев в «Generation „П“», как и диктатура вампиров в Empire V, основана на доскональном понимании социальных механизмов. Если кто-то и стремится к знаниям, то только ради продвижения по социальной лестнице. И дело не только в этом: в пародии Пелевина на роман воспитания (характерный для соцреализма и вывернутый наизнанку Стругацкими) «настоящий сверхчеловек» в противовес герою «Повести о настоящем человеке» (1947) Бориса Полевого – даже и не человек вовсе540. Мы наблюдаем ироническую трансформацию Алексея Маресьева, советского летчика-истребителя, героя Великой Отечественной войны, о котором писал в своей повести Полевой, в вампира, обеспечивающего циркуляцию баблоса, а заодно не обижающего и себя. Но мишень пелевинской иронии – не столько соцреализм Полевого, сколько, в частности, ницшеанские идеи. Рома – сверхчеловек в буквальном смысле этого слова, только мелкий и жалкий.
Future Perfect
Пелевин переворачивает установки Стругацих, но – подчеркну еще раз – язвительную насмешку и разочарование вызывают у него не предшественники, какой бы чудаческой ни казалась их вера в разум или прогресс, а его собственное поколение, предавшее гуманистические идеалы Стругацких и их эпохи.
Уже в новелле «Омон Ра» пародия на советскую идеологию переплетается с тоской по «героям советского космоса» (так звучит посвящение). В Empire V, написанной пятнадцать лет спустя, мы снова видим сплав пародии и ностальгии541. Советская мечта о покорении космоса – это и мечта советского детства, поэтому «космические корабли из Солнечного города» отсылают к книге Николая Носова «Незнайка в Солнечном городе» (1958) и поставленным по ней мультфильмам. В более позднем сборнике «Ананасная вода для прекрасной дамы» Пелевин идет еще дальше – и вставляет во фрагмент «Советский реквием» эпитафию поколению Стругацких:
…У любой эпохи есть собственное будущее, подобие «future in the past» английской грамматики: люди прошлого как бы продлевают себя в бесконечность по прямой, проводя через свое время касательную к вечности. ‹…›
Будущее советских шестидесятых было самым трогательным из всех национальных самообманов.
Люди из вчерашнего завтра, полноватые и старомодно стриженные, стоят в надувных скафандрах у своих пузатых ракет, а над ними в бледном зените скользит ослепительная стрелка стартующего звездолета – невозможно прекрасный Полдень человечества.
‹…›
Ведь что такое, в сущности, русский коммунизм? Шел бухой человек по заснеженному двору к выгребной яме, засмотрелся на блеск лампадки в оконной наледи, поднял голову, увидел черную пустыню неба с острыми точками звезд – и вдруг до такой боли, до такой тоски рвануло его к этим огням прямо с ежедневной ссаной тропинки, что почти долетел542.
В этом фрагменте образы шестидесятников соединяются с размышлениями самого Пелевина. В «Советском реквиеме» космический корабль выступает уже не как символ самых дерзновенных целей советской модернизации и не в пародийном ключе («сперматозоид будущего»), а как несбывшееся обетование духа. «Невозможно прекрасный Полдень человечества», конечно, вызывает в памяти Мир Полудня братьев Стругацких. «Острые точки звезд» – автоцитата («Омон Ра», Empire V). Рваться к утопии советского человека заставляет тусклость существования. Мерцание звезд перекликается с блеском лампадки в окне, имеющей религиозные коннотации. Духовный потенциал поколения Стругацких (как это ни романтично) возникает в разрыве между реальностью и идеалом543.
Говоря о шестидесятниках и советском космосе, Пелевин колеблется между пародией и ностальгией544. Перешагивая через скорее пародийные тексты, такие как «Generation „П“», в «Ананасной воде» он возвращается
