Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Для Фурмана это было частью зимнего чуда, бесценным простодушным подарком, означавшим, что он прощен. Ответом на такую доброту могла быть только немедленно отданная жизнь, и он с радостным изумлением ощущал в себе вращение каких-то тяжелых колес, перенастраивающих, словно куранты, механизм его судьбы. Оставалось лишь удивляться тому, как он мог еще совсем недавно тоскливо мечтать о Наде и делать на встречу с ней такие безумные ставки. Конечно, причиной этой пустой игры воображения было одиночество. Проклятое одиночество! Но ведь именно оно привело его к этому волшебному окну, где внезапно выплеснувшие наружу чужие темные страсти, тайные признания, беспомощное сочувствие и благодарность перевернули все его жалкие расчеты… Столько всего произошло в эту ночь…

– Не хочется уходить отсюда, но мне надо хотя бы пару часов поспать. А то я утром не смогу подняться, – сказала Нателла.

Спустя полминуты Фурман спросил: «Ну что, пойдем?» – и мягко убрал руку с ее плеча.

Когда они, держась за руки, тихонько вошли в душную отрядную комнату, он сразу решил передвинуть свою раскладушку вплотную к кровати Нателлы. Наверно, это было неправильно и непедагогично по отношению к остальным членам отряда, да и сама Нателла, поняв, что он хочет сделать, как-то испуганно покачала головой, но невозможность дотронуться до нее казалась ему сейчас нестерпимой. Он боялся, что происшедшее с ним чудо исчезнет. А все остальное можно будет как-нибудь пережить.

Нателла – видимо, от усталости – легла прямо в одежде, и он тоже не стал раздеваться. Приподнявшись на своем скрипучем ложе, он коснулся ее лица и волос, а потом – чувствуя, что это уже совершенно лишнее, – осторожно провел рукой по груди. Ему стало стыдно: он же не вор, надо дать ей хоть немного отдохнуть. Достаточно и ее руки. Казалось, Нателла уже спала, но ее пальцы слегка шевельнулись в ответ…

Утреннюю зарядку они позволили себе пропустить. Конечно, это было плохим примером для младших (не говоря уже о ночной перестановке мебели), но в отряде нашлись деликатные люди, которые взяли руководство на себя и быстренько выгнали всех недоумевающих из комнаты.

Лишние десять минут условного сна на общую мучительную ситуацию не повлияли. К счастью, никаких важных дел на этот день не планировалось, а поскольку с самого утра за окнами все призывно сверкало на солнце, главным событием стала короткая лыжная прогулка по непроходимо заснеженным окрестностям, с последующей оргией валяния в сугробах, веселой и жестокой игрой в снежки, угощением друг друга сосульками, возведением крепости и прочими простыми зимними радостями детей и собак.

На следующий – уже предотъездный – лагерный день фурмановский отряд дежурил по кухне, а на вечер был назначен традиционный коммунарский «откровенный разговор». (Данилов в лагере так и не появился – может, и к лучшему.)

После ужина из столовой вынесли столы и стулья, и все расселись на полу на матрасах и спальниках, оставив в центре небольшой пустой круг с несколькими зажженными свечами. Ход этого волнующего и в то же время необыкновенно занудного ритуала был знаком Фурману по летнему лагерю, и он легко мог делить свое внимание между говорившими, чьи лица освещались передаваемой по кругу свечкой, тесно сбившейся и иронически перешептывающейся компанией «своих людей» и молча сидящей рядом Нателлой.

В основном все повторяли друг за другом стандартный набор благоглупостей; поменять неудобную позу или вытянуть затекшие ноги можно было, лишь заставив подвинуться сразу нескольких соседей, воздух в помещении становился все тяжелее, – и на третьем часу многие начали отрубаться. Поначалу еще можно было посмеиваться над тем, как кто-то бессильно клюет носом или печально похрапывает, но силы сопротивляться дремоте у всех катастрофически таяли.

В какой-то момент Нателла сказала, что ей надо пойти «подышать», но от сопровождения отказалась. Она довольно долго не возвращалась, и именно в это время мирное течение «откровенного разговора» неожиданно нарушилось. Одна из старших девчонок (в летнем лагере она была завхозом, или «жмотом», как называли эту должность в «Товарище»), получив свечку и уверенным голосом выдав порцию простительно неумных и весьма условно «практичных» оценок, объявила, что хочет добавить еще кое-что – по ее словам, очень важное и касающееся не только того, что происходило в лагере, но и судьбы клуба вообще. То ли на третий, то ли на четвертый день, сказала она, я вдруг поймала в себе какое-то давно забытое тревожное ощущение. Сначала я не могла понять, откуда оно взялось, а потом догадалась: просто на меня опять пахнуло пресловутым «духом “Алого паруса”», от которого мы столько натерпелись прошлым летом. (Фурман замер с мгновенно запылавшими ушами.) Те, кто был с нами в Видлице, поймут, о чем я говорю. Тогда нам с большим трудом удалось справиться с этой заразной болезнью, но сейчас ее симптомы появились снова. Обычными стали вызывающие нарушения дисциплины, причем даже со стороны вроде бы вполне ответственных людей (это она про Нателлу и про зарядку, стыдливо догадался Фурман); неподчинение старшим порой доходит до прямых публичных оскорблений (а это про Вовку) – такого безобразия в «Товарище», кажется, еще никогда не случалось, мы – первые, хотя гордиться тут нечем; на общих делах теперь постоянно слышен смех, даже когда речь идет о чем-то серьезном, а во время отрядных обсуждений звучат такие вещи, в частности о комсомоле, которые «молодым» лучше бы вообще не слышать… Ладно, долго перечислять не буду, хотя могла бы. Все это мы однажды уже проходили и, надеюсь, извлекли из этого правильные уроки. И мы никому не позволим разрушать наши традиции.

После ее слов в зале повисло растерянное молчание. Смотреть друг другу в глаза никто не мог, поэтому все взгляды были прикованы к подрагивающим язычкам свечного пламени. Наконец девушка-комиссар, нервно прочистив горло, произнесла какие-то дежурные примирительные фразы и передала слово следующему по кругу.

Хотя Фурман ужасно расстроился и разволновался, ему было ясно, что жанр «откровенного разговора» не предполагает никаких споров или дискуссий. Конечно, очень странно, что столь серьезные обвинения скрывались до последнего момента и были вынесены сразу на общий сбор, а не на обсуждение, например, Большого совета, который собирался в конце каждого дня и в который Фурман входил на правах взрослого «старшего друга». Но там о «пресловутом духе “Алого паруса”» речи ни разу не было. (Формулировка, кстати, чеканная. Жалко, Мариничева ее не слышала.) И Фурману все только улыбались…

Когда вернувшейся Нателле пересказали прозвучавшие обвинения, она с веселым удивлением сказала: «Да? Ну-ну! Хорошо, что меня при этом не было», – а потом посоветовала Фурману не переживать и просто не обращать внимания на словесные выпады рьяной защитницы «товарищеских» традиций, которая на самом деле уже давно не участвует ни в каких клубных делах и появляется только от случая к случаю.

Между тем томительный ритуал продолжался, и Тяхти, фотограф Вася, Вовка Данилов и еще кто-то, когда наступила их очередь говорить, дипломатично (Вовку, правда, пришлось пару раз пихать в бок) выразили свое несогласие с высказанными ранее жесткими оценками. Для «другой стороны» такая реакция, похоже, была вполне ожидаемой. У Фурмана было время подумать перед своим выступлением, и он решил не обострять ситуацию. Его сильно огорчило открытие, что в «Товарище» идет какая-то нехорошая подковерная борьба: тайные «фракции» вербуют себе сторонников, засылают к «противнику» информаторов, устраивают публичные провокации и вообще занимаются черт знает чем. И это происходит с коммунарами! Беда…

Но теперь рядом была Нателла, и все остальное можно было отодвинуть.

В Петрозаводске Нателла без лишних слов оставила Фурмана у себя (ее старшая сестра уступила ему свою комнату, хотя Риф отнесся к этим переменам с недоверием и всю ночь караулил нового, подозрительно ласкового к нему постояльца). Обратного билета в Москву у Фурмана не было, причин торопиться с возвращением – тоже, новогодние каникулы еще продолжались, и два следующих дня пролетели в угарном послесборовском общении, в которое легко втягивались и те «товарищи», которые по каким-то причинам не ездили на «зимовку» («Как? А разве тебя там с нами не было?..»). Фурман со многими успел познакомиться и даже подружиться, хотя глаза его во время любого разговора то и дело искали Нателлу. На улице она всегда брала его за руку (впрочем, в «Товарище» все так ходили, по-детски держась «за ручки»), но остаться вдвоем им удавалось, только когда они ночью выгуливали Рифа в длинном пустом парке на набережной. И каждый раз это заставало их врасплох. Чувствуя неловкость, они как заведенные продолжали свою шутливую дневную пикировку, становившуюся все более острой и даже обидной, или настороженно молчали, вслушиваясь в жесткое поскрипывание снега под подошвами и задумчиво выдыхая пар в морозный воздух.