Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Руководитель нашего московского клуба Виталий Наппу – вы его наверняка знаете, потому что он тоже из «Товарища», – так вот, он любит ссылаться на одну малоизвестную цитату из раннего Маркса: о том, что «коммунизм есть производство развитых форм общения». Мне эта мысль кажется очень важной и продуктивной, хотя я сам ее пока не до конца понимаю.

Что такое «развитые формы общения»? Видимо, здесь имеются в виду не только такие сложные области, как искусство или наука, но и весь круг человеческого поведения, в том числе и самые обычные, на первый взгляд, вещи: то, как мы едим, например (ведь это можно делать очень по-разному), как читаем, как разговариваем друг с другом, как понимаем или не понимаем, и даже, между прочим, как, когда и над чем смеемся. Вот что такое, оказывается, коммунизм! И в этом смысле он касается каждого человека, поскольку каждый из нас, хочешь не хочешь, является «производителем» тех или иных «форм общения», и речь здесь у Маркса, как я понимаю, идет лишь о степени нашей очеловеченности…

Наверное, Фурман слишком долго готовился к своему выступлению и, что называется, «перегорел»: его не оставляло ощущение, что он говорит не от сердца, а просто повторяет заранее придуманные фразы о творческой свободе и любви к людям, но в них нет ни того, ни другого – одни пустые, фальшиво серьезные слова. А ведь главная его мысль как раз и сводилась к тому, что слова и дела часто противоречат друг другу, а смех позволяет слегка отстраниться от них и увидеть все таким, как оно есть.

Когда он остановился, в комнате повисла долгая нелепая пауза.

– Судя по задумчивому выражению ваших лиц, в моих словах было слишком мало смешного, – криво усмехнулся Фурман. – Это печально. Я прошу прощения за то, что на ночь глядя заморочил вам голову своими дурацкими рассуждениями…

– Нет, почему? – вдруг подал голос второй отрядный мальчишка, фотограф Вася. – Мне, например, было интересно!

Все засмеялись и зашевелились, меняя позы.

Потом девчонка из тайной «фуровской фракции» отважно задала какой-то глуповатый вопрос, Фурман удачно переадресовал его Нателле, и разговор продолжился. При этом обнаружилось, что «стиль сплошного веселья» осуждается не столько Нателлой, сколько малознакомой Фурману широкоплечей девушкой с тяжелым подбородком, большим открытым лбом и спокойным пристальным взглядом. В первый день, когда всех участников сбора представляли на общем кругу, о ней было сказано, что она успешная спортсменка-лыжница, победительница то ли городских, то ли республиканских соревнований. Но в отряде она вела себя очень скромно и до этого момента таила копившееся возмущение. Кроме всего прочего, девушку – уже в этом разговоре – задели «вольнодумные» высказывания Фурмана о том, что формализм и бюрократия пронизывают всю систему комсомольской работы и в зародыше душат любую инициативу, рождающуюся снизу. Она была твердо убеждена, что в комсомоле «все нормально», «работа идет по разным направлениям» и что какие-то отдельные недостатки, наверное, можно найти – особенно если их хорошенько поискать, – но где их нет? Как известно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. «Нам, жителям небольшой республики, – сказала девушка, – очень не хотелось бы думать, что в Москве – столице нашей страны, которая во всем должна быть примером для остальных, – работа с молодежью поставлена настолько плохо, как об этом рассказывает Саша». Ему, конечно, виднее, раз он приехал к нам оттуда. Но допустим, что какие-то отдельные нарушения в самом деле где-то случаются. Тогда у них должны быть конкретные причины и виновники, которых необходимо найти, чтобы исправить положение. Только и всего. Нас, безусловно, тоже волнуют эти проблемы, хотя нам они кажутся далекими и достаточно абстрактными, потому что в нашем городе ничего такого просто нет. И вообще, критиковать со стороны всегда легко, гораздо труднее честно делать дело на своем месте.

Фурман был так поражен этими «антимосковскими» выпадами и намеками на свою «подрывную деятельность», что обиженно решил на какое-то время самоустраниться из разговора. Пусть «местные» сначала разберутся между собой, кем они его считают – вредоносным чужаком или другом. Многие почувствовали, что спортсменка перегнула палку, и поспешили объяснить ей, что она просто не знает Фурмана, а для тех, кто был с ним в летнем лагере, он безоговорочно «свой», и его мнению вполне можно доверять, тем более что он представляет здесь клуб «Алый парус», которым руководят журналисты «Комсомольской правды» (опровергать или уточнять эти лестные оценки Фурман, конечно, не стал). Попытались возразить ей и по существу – правда, приводя при этом какие-то нелепые детские аргументы «из собственного опыта». И даже Нателла признала, что, например, в работе с «трудными» подростками у городских комсомольских организаций существуют острые и пока неразрешимые проблемы. Но спортсменка, неожиданно для себя оставшись без главной поддержки (Нателла была для нее безусловным авторитетом), только сверкнула глазами, набычилась и с демонстративным хладнокровием продолжала настаивать на своем.

Разговор зашел в тупик, и вскоре все дружно начали зевать, утомленные этой бессмысленной вязкой возней. Упрямая соперница потихоньку торжествовала, и тут Фурман, который сидел с огорченно опущенной головой, наконец завелся. Он еще успел ощутить, как внутри него откуда-то снизу поднимается ледяная волна Гнева Разума, оскорбленного в своих самых чистых и благородных намерениях… И когда в следующее мгновенье он поднял голову, окинул всех внимательным взглядом и негромко заговорил, им уже в полную силу заиграла праведно-хищная страсть Оратора Революции – больше не считающаяся ни с какими «ложными приличиями», сделавшая его тело восхитительно легким, речь – безжалостно откровенной и шокирующе возвышенной, а яростные жесты – отточенными и наглядными. Трагически-надрывное взывание к безответным общечеловеческим ценностям и прямое магическое обращение к темным глубинам души собеседника сопровождались жестким профилактическим выжиганием всей моральной и интеллектуальной территории возможного противника. (О великий Достоевский! Да и Боря сейчас наверняка мог бы гордиться своим младшим братом, который следовал ярчайшим образцам его полемической тактики в скандально беспощадных ночных спорах с мамой об идеалах!) После того как всякое сопротивление было подавлено на корню, произошло истерическое братание немногочисленных уцелевших. И вот это была самая настоящая победа коммунизма, понятого как производство развитых форм общения, над формализмом и бюрократией – пускай и в отдельно взятой комнатушке!

Когда все было кончено, часы показывали уже начало третьего. Отряд, обессиленный драматичными коллективными переживаниями, стал быстренько укладываться спать. Многие даже решили не чистить зубы. Сильно перевозбудившийся Фурман, привычный к поздним ночным бдениям, наоборот, долго и с удовольствием умывался (даже ноги помыл под холодной струей – увы, первый раз в новом году), долго сидел в туалете под непрерывное журчание текущей в соседней кабинке воды, а вернувшись в темную духоту отрядной спальни, зачем-то решил переодеться в чистое и долго на ощупь копался в своем рюкзаке, стараясь не шуметь, хотя все уже явно вырубились. Впрочем, приглядевшись, он обнаружил, что койка Нателлы, стоявшая первой от двери (Нателла всегда вставала раньше всех), пустует. Фурман вдруг подумал, что их бурный разговор вполне мог ее расстроить или даже обидеть, а он в своем самодовольстве этого просто не заметил. Он ведь не подошел к ней и ни о чем не спросил в конце, хотя на самом-то деле именно из-за нее и в большой степени для нее весь этот спектакль и был затеян… Где же она? Он представил, как по ее неподвижному лицу медленно стекают слезы, дрогнул и отправился ее искать.

Поиски ничего не дали. Теряясь в догадках и уже чувствуя накатывающую усталость, Фурман уныло побрел в туалет. В дальнем конце холла перед широким темным окном стояла Нателла – но не одна, а с Вовкой Даниловым, четырнадцатилетним сыном руководителя клуба. Вообще-то он был в другом отряде, но вот, почему-то тоже не спал в такое время. Фурман относился к Вовке с большой симпатией: этот худенький светловолосый озорник с невиннейшими голубыми глазами, ломающимся голосом и обманчиво вялыми движениями был тонким ценителем юмора. Но сейчас между Нателлой и Вовкой происходило что-то непонятное. Фурман даже остановился, не зная, стоит ли ему приближаться. Слегка отстранившись от Вовки, Нателла посмотрела на Фурмана и как-то очень грустно кивнула ему. Он принял это за знак одобрения и с улыбкой двинулся дальше. В этот момент Нателла что-то тихо проговорила Вовке – и вдруг тот с яростным взвизгом закричал ей в лицо: «Она меня достала! Я ненавижу ее! Ненавижу!!!» Крик перешел в сухое рыдание, но тут мальчишка краем глаза наконец заметил Фурмана, закрыл лицо руками и метнулся к двери туалета. «Вовка! Подожди! Вернись, пожалуйста!» – с усталой строгостью сказала Нателла ему вслед. Он же со всего разгона слепо ударился плечом о косяк, жалобно вскрикнул от боли, бессильно разрыдался в полный голос и исчез, грохнув напоследок дверью.