Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Юрий Софиев.

(Фото двух молодых женщин и подпись: «Ирина и Люда» и конверт с письмом: «Милая Людочка Нестеренко. Прелестная девушка». — Н.Ч.).

(Открытка с видом Парижа. Текст от руки по-французски, вероятно, от Раисы Миллер — Н.Ч.).

19.

Vita active

Nita contcmplativa. Но разве активное созерцание не есть действенная жизнь? И все-таки мучительные раздумья о том, что rater в жизни. До конца дней не прощу себе, что я не уехал вместе с Эйснером в Испанию к Лукачу. Но это была бы безусловная подлость и безжалостность по отношению к Ирине, уже безнадежно больной.

Но вопрос — острее и глубже и потому мучительнее — действительно ли только «узы семейной любви» и долга удержали меня в Париже?

Или известная бездеятельность натуры?

Когда Ира случайно нашла записку уехавшего Эйснера к Левину, секретарю Союза возвращения на Родину, где он пишет, что тов. Софиев вполне наш, но в настоящее время он не может ехать в Испанию, т. к. у него очень серьезно больна жена, а он единственный источник материального существования, но если он сможет, то обязательно устройте его отъезд — Ира пришла в ярость.

В первые же дни войны я подписал заявление о своем добровольном желании поступить во французскую армию. Ведь я ненавидел фашизм с момента его возникновения. Всякий национализм мне всегда был противен и враждебен — я его считал и считаю зоологическим чувством — сам по себе буржуазный французский национализм — не лучше других.

Как я ни любил Францию, люблю ее и сейчас, но воевать за буржуазную Францию, за то французское государство, каким оно было в 1939 году (а было оно совершенно разорвано обостренными — классовыми противоречиями, лишено всякого единства и для самих французов. Это в корне подрывало французский, национальный патриотизм — combattre? pour qui? И в значительной степени определяло инертность, вялое безразличие «drol de guerre»).

Словом, буржуазный французский национализм и у меня, конечно, не мог вызывать особого энтузиазма. Был ли я в то время космополитом в полном смысле этого слова? Нет. Был ли я националистом, опять-таки в полном смысле этого слова? Нет. Просто думаю, ни до того, ни до другого я еще «не дорос», правда, вместе со всем человечеством. Оба эти понятия глубоко человечны и принадлежат будущему.

Чувствовать себя полноправным членом единой семьи народов Земли, не смотря на различие наций, языка, верований, чувствовать себя у себя дома в любом месте планеты — по существу это естественное чувство человека, преодолевшего наследие, но наследие многовековое, «первобытной истории».

Но нужно сознаться, что преодолеть в себе то чувство, которое глубочайшим образом гнездится в нас и которое вмещается в «pro patria» — вещь весьма не легкая. И если у человека этого чувства нет, то это еще вовсе не значит, что человек поднялся до подлинного интернационализма, до высокого космополитизма — чаще всего в наши дни это свидетельствует о низменности и эгоистичности натуры, т. е. натуры, вполне укладывающийся в мелкий мирок своих личных эгоистических интересов, страстишек и вожделений.

Что касается — пацифизма, подлинного пацифизма, т. е. глубокого отвращения (немыслимости) к войне, как к мерзости, убийству и варварству, при чем, конечно, ко всякой войне, как таковой, как к немыслимому для человека средству решать спорные вопросы, словом, пацифизма Толстого, Ганди, Ремарка, Барбюса — конечно, и он принадлежит будущему, конечно, он является прекрасным порывом подлинной человечности, но, увы, этот подлинный пацифизм слишком опасен для любого правого или левого, буржуазного или социалистического государства, а потому мудрыми государственными мужами почитается вредным.

Во-первых, государству никак, по крайней мере «на данном этапе», «в переходную эпоху» и т. д. не обойтись без pro patria, без этого стимула защиты, а всякая защита или pro patria обязательно требует от гражданина готовность, и даже пыл, участвовать, теперь если не в кавалерийских станах (это было по крайней мере хоть романтично), то в нажатии кнопки или в массовом уничтожении человечества.

Я не могу вспомнить стихи Огарева насчет государства — вместилища «всякой мерзости». Это (…), ибо государство «опять-таки на данном этапе», наряду с безусловными мерзостями вмещает в себя и полезные вещи.

И эти полезные моменты, может быть, оправдывают эволюцию от «ночного сторожа» до прожорливого современного Левиафана.

И если, казалось бы самые пацифистские государства не могут отказаться, во имя реальной политики, от рассуждений на тему о справедливых и несправедливых войнах, т е тем самым принимать войну, как метод, как способ и т. д., то и у пацифизма интегрального есть свои тупики и он может упереться в проблему «непротивления злу» и конечном счете в Соловьевские «Три разговора».

Словом, в сентябре 1939 г. я не был ни пацифистом, ни космополитом и с сознанием исполняемого долга подписал декларацию «А», т. е. о моем добровольном поступлении во Фр. Армию. Мне было 40 лет, на медосмотре я был признан готовым для вспомогательной службы в армии — bon pour service auxiliaire и должен был ждать повестки с вызовом. В строевой части армии до 35 лет. Для меня это было логично идти воевать не за кого-то, а против фашизма, за анти фашизм можно было идти с французами, с сербами, с англичанами и т. д. Русские тогда не воевали, русские заключили с Гитлером пакт о ненападении и это сильно смутило наши души, в те дни трудно было найти этому правильное объяснение, трудно было принять это эмоционально, в некоторые души закрадывалось сомнение — может быть, в буржуазном мире и действительно нет ценностей, которые стоило бы защищать. Были сомнения и другого типа — как мало еще тогда знали подлинное лицо фашизма, может быть, Гитлер, грозя плутократии, несет справедливые решения социальных проблем — «нашли же русские с ним общий язык?». Были и такие мысли. Я не знаю, по каким мотивам и побуждениям Виктор Мамченко решительно отказался подписать декларацию «А» и как бы занял нейтральную позицию.

С моим призывом в Армию ничего не вышло. Я не получал повестки и последний раз пошел о себе напомнить после 10 мая, когда Гитлер после зимней «drole de guerre» начал наступление через Бельгию на Париж.

Мне опять ответили «ждите вызова», которое прозвучало — «не до вас!»

Мы решили с Ириной воздержаться от exade и остались в Париже.

Кстати, любопытна и трагична судьба Г.В. Адамовича, он на несколько лет старше меня, но он, действуя настойчиво, добился того, что его в армию взяли. Трагедия была в конце концов не в том, что и он фактически попал в service auxiliaire и вместо участия в боях, охранял какие-то склады! Трагично было, как был воспринят французами этот порыв участвовать в борьбе против фашизма.

Георгий Адамович талантливый поэт и умнейший критик не был ни коммунистом, ни социалистом, Адамович верил в духовные ценности западной демократии и, прежде всего, в ценность человеческой свободы, и потому был убежденным противником фашизма, как и всякого тоталитаризма, он шел защищать человеческое достоинство.

И как раз это человеческое достоинство подверглось тяжелому испытанию. Французский комиссар никак не мог поверить, что какой-то иностранец, проживающий во Франции, который по возрасту не подлежит даже мобилизации, вдруг просится в армию добровольцем! Ясное дело, тут что-то не чисто. Шпион? Диверсант? Или просто идиот?

На подлинном допросе, учиненном Адамовичу, оскорбляя как раз человеческое достоинство недоверием и подозрительностью, комиссар все добивался «настоящего объяснения», по каким мотивам «Мальбрук в поход собрался»? И почти взбешенный Адамович, наконец, заорал на него: «Неужели Вам непонятно, что я хочу драться с фашистами?» Явно показал, что ему это действительно не понятно. В результате, беспомощный и неприспособленный Адамович попал в казарму и до конца войны охранял какие-то дровяные склады.