В Иродовой Бездне. Книга 4 - Юрий Грачёв

6 апреля. Сегодня мама и тетя Аня укладывали все вещи и даже мои игрушки. Мама говорит, что мы поедем к бабушке, к дедушке, и я увижу Волгу. Идет дождь, но я на улице. Вот и вокзал. Бежит паровоз, вагоны. Мама волнуется из-за билета и багажа. А я ни за что не схожу с ее рук и требую, чтобы она со мной ходила и разговаривала. Наконец мама купила билет, сдала багаж (не без происшествия), и мы сели в вагон и заняли нижнюю полку. Я кричал: «ду-ду!» и с нетерпением ожидал, когда поезд пойдет.

Вечером мы приехали в большой город Ташкент. Мама сдала вещи в камеру хранения. Мама ушла искать знакомых в городе, а я остался с тетей Аней. Мама пришла промокшая от дождя и усталая. Она сказала, что папа уехал домой. Завтра и мы поедем. Вечером дядя играл на аккордеоне — так хорошо.

14 апреля. Утром я проснулся и спросил маму: «Огони?» Да, еще в вагоне, сынок. Теперь скоро будем дома. Я покушал картошки, немного молока и стал играть. Мама готовила вещи, я лег на голую палку и уснул. До самого Куйбышева я спал, и маме пришлось меня разбудить: «Вставай, Павлик, ведь мы приехали домой, скорей вставай!» Она быстро одела меня, и поезд встал. Мама увидела в окно дедушку и друзей и выбежала к ним. Все взяли вещи, а мама — меня, и мы пошли. На трамвае доехали домой, встретились с бабушкой, которая заплакала при виде нас, вспоминая о папе. Все целовали меня.

Мы поблагодарили Отца за все и сели обедать. С нами были Маруся, Нюся и пришел Толик Зенков, которого я узнал и назвал «Толя». Через полчаса пришла баба Дора, пробыла недолго ушла.

Вдруг пришли два дяди, большие, в шинелях, и стали хозяйничать в доме. Мама меня отдала дедушке. Я немного побыл у него и стал плакать и звать маму. Мама взяла меня на руки, укачала и я уснул. Мама спросила дядю, можно ли меня положить на кровать. Они разрешили, я спал недолго, проснулся. Дяди все еще ходят по комнате и вытаскивают из сундуков все. Книги кладут на стол, все смотрят и что им нравится, берут себе. Мама сказала мне, что у этих дядей спрятан мой папа, я посмотрел на них и отвернулся. Ушел играть с Гогой. Потом дяди забрали книги и письма (они чуть не унесли мой дневник), уехали, а мама стала убирать в комнате. Убирала она два дня. Я ничего не понял и весело играл с Гогой.

24 апреля. Воскресенье. Сегодня большой праздник, мама утром надела на меня все чистое и дала мне и Гоге яички: голубое и красное. Голубое я расколол и съел, а красное было деревянное, открывалось, и в нем лежало еще желтое, и им стало хорошо играть. На улице дождь, и мама утром ушла, понесла папе вещи. Днем мы с мамой ходили к Доре, вечером играли, только мама невеселая. Она говорит, что когда папа был дома, то в этот праздник у нас было очень хорошо, а сейчас ей скучно, больно, что нет папы, и даже она не смогла передать ему булки — не разрешили. Я очень люблю папу и все смотрю на карточку — скорее бы он приехал!

20 мая. Мама очень расстроена из-за папы, она была у дяди, где папа, и узнала много плохого. Она целует меня и обнимает и смотрит на меня, а я ей говорю: «Белый, чистый!» Я думаю, что она смотрит, чистый ли я.

26 мая. Вчера вечером сильно капризничал, режутся зубы, болит рот. Плохо кушал. Папы еще нет, мама ждет и говорит мне, чтобы я любил и не забывал папу. Я его помню и очень люблю, кушаю вместе с ним. Карточку рядом ставлю и кушаю и ему даю ложечку каши и супа.

… Она облокотилась обеими руками на стол, подперла ладонями голову и думала, думала:

«Боже мой! Вернулась с фронта, всю войну прошла, отдавала все. Он тоже вернулся с фронта. Наконец после многих мытарств и после всяких приключений началась нормальная жизнь. Он все отдавал учебе и научной работе, я работаю не покладая рук. Бог дал нам малютку, и вот — все разбито, изорвано, покалечено… за что? То, что он был искренне верующий и преданный Христу, стремился поступать по Его учению, проповедовал Евангелие и звал людей ко Христу — разве это преступление? Разве за это я должна остаться без мужа, а этот малютка — расти без отца?

Почему так поступают с теми, кто от души следует за Христом? Ведь в нем не было ничего такого, что бы настраивало его против власти. Но неужели, неужели правда не восторжествует? И эти

злые, потоптав всякие ленинские положения о веротерпимости, будут чернить его и осудят.

Неужели такая дикая несправедливость возможна в нашей прекрасной стране? Неужели нет людей, которые могли бы остановить этот произвол и восстановить справедливость?»

Ока видела, что все следствие было сплошь ложное. Ни с того ни с сего стали обвинять и ее, что она якобы желала гибели и мщения современной власти, и все это — на основании текстов псалмов, которые она, не выбирая по смыслу, ставила мужу для назидания в Слове Божьем. Старались доказать, что и она сама настроена антисоветски, контрреволюционно. И вдобавок — это нелепое, возведенное на мужа обвинение, что он якобы «жил со многими молодыми сестрами». Кругом только ложь и подлость. Где же правосудие? Где же? О, Боже!..

А машина следствия с пристрастными допросами продолжала работать день и ночь. Вызывали и допрашивали тех, которые знали Леву. Наконец стариков приглашать перестали, а увидели, что нужно создать обвинение в подпольной молодежной баптистской антисоветской организации. Поэтому и стали привлекать к допросам и показаниям только молодежь. И в качестве свидетелей отбирали тоже молодежь, как будто бы Лева не вел никакой духовной работы для спасения грешников среди пожилых людей. Это, конечно, он делал, но совращения в веру пожилых решили не ставить ему в вину.

Тартаковский говорил ему:

— Вы не думайте, что нам легко набрать против вас свидетелей. Упорно не хотят говорить, что именно вы совратили их в веру. Не от вас и не через вас покаялись. Комсомольцы вначале говорят, что вы никогда не уговаривали их выходить из комсомола, но… мы умеем вести следствие, умеем! — грозно протянул он. — И они раскалываются и признают, что вы убеждали их выходить из комсомола. В своих показаниях, раскаиваясь, они подписывали, как они страдали душой, оставляя родной комсомол.

— Это ложь, ложь! — твердо говорил Лева.

— Хорошо, мы вам устроим очную ставку.

Однажды Леву вызвали днем. За столом сидел Тартаковский. Он сказал, что сейчас будет очная ставка с одной из сестер, которая вышла из комсомола якобы под влиянием наставлений Левы. В комнату ввели девушку из Чапаевска — Тамару. По ее испуганному виду, дрожащим бегающим глазам Лев понял, какую большую психологическую подготовку пришлось провести «органам» для того, чтобы заставить ее говорить ложь.

— Тамара, Тамара, как я рад видеть тебя!

— А вот мы сейчас зачтем ее показания, — сказал следователь. И он стал читать, как Тамара показывала, что она познакомилась с верующими, стала посещать баптистские собрания в Чапаевске, покаялась, а потом Лева уговорил ее оставить комсомол. — Подписывайся! — предложил Тартаковский.

— Она подошла к столу, дрожащей рукой, не садясь, стала подписывать.

Лев смотрел на нее, и сердце его горело только любовью, только состраданием к этой юной, духовно слабой сестре. Она только-только пошла за Иисусом, и вдруг такая буря ринулась на нее!

— Тамара, — сказал Лева. — Я нисколько не обижаюсь на тебя, что ты неправильно показала, что я говорил тебе о выходе из комсомола. Я понимаю твое состояние, буду продолжать молиться за тебя и верить, что тот огонек, который зажегся в твоем сердце, будет благословением тебе в жизни.

— Это вы что, здесь еще вздумали агитировать? — закричал следователь. — И здесь еще пропаганду разводите, хотите ее опять вовлечь? Замолчите!

Он тут же постарался поскорее выпроводить свидетельницу.

— До свидания, до свидания, Тамара. Я никогда тебя не забуду и желаю тебе только хорошего! — искренне, с любовью в голосе говорил Лева.

— Вот видите, — торжествующе сказал следователь, — она подписала, дело оформлено, факт остался фактом, что вы отвлекали людей от общественных организаций. Вы преступник, и тяжелый преступник. Не только это, но мы имеем факты, что ваша деятельность могла вести к подрыву Советской Армии. Что молчите? Это факты! — Он достал протокол допроса. — Володю Шапошникова знаете?

— Да, это сын брата Алексея Ивановича Шапошникова. Он тоже покаялся и стал приближаться к Богу.

— Ну, это колеблющаяся личность. Он вроде от вас и отходит, а вот существования Бога никак не может отрицать. Но мы надеемся — вправим ему сознание. Так вот, он показывает на вас, что слышал, как вы в доме его отца говорили, что лучше сидеть в тюрьме, чем идти в Советскую Армию. Говорили? Признавайтесь, говорили?

— Признаваться мне не в чем, потому что это противно моим убеждениям, и так говорить я не мог, Я считаю службу в армии своей гражданской обязанностью и сам служил в армии.

— Бросьте ссылаться на ваши убеждения. У вас их никаких нет. Вы просто враг, урод, урод. Вспомните, ведь говорили так? Припомните?