В Иродовой Бездне. Книга 4 - Юрий Грачёв

Следователь склонил голову над бумагами и о чем-то размышлял. Видимо, ему было нелегко работать, начальство ставило перед ним определенные задачи, а Лева не поддавался и никак не отрекался.

«Отче, прославь имя Твое!» — молился Лева, сидя на стуле.

— Да, мы с вами займемся! — сказал следователь. — Будем шаг за шагом описывать все ваши похождения, начиная с того, как вы прибыли в Куйбышев после демобилизации из армии и по этот день.

Начались допросы, которые Лева подписывал страницу за страницей. Много он забыл, где был, куда ездил, но разведка обо всем была осведомлена исключительно точно, и следователь только напоминал ему, когда и с кем он был в каком городе, с кем проповедовал. Сам он никогда бы не смог подробно описать все, как описали и собрали те, которые наблюдали за ним.

— Это хорошо, что все это записывается, — сказал Лева, — все это останется для истории.

— Да, да, это останется, — гордо сказал следователь и поднес к Леве папку его дела, на корке которой было написано: «Хранить вечно». — Вот пройдут годы, — сказал следователь, — и люди будут брать эти папки, изучать их и узнают, какой урод жил на свете, как он калечил людей… Это позор навеки…

Лева же молился все той же молитвой:

— Боже, прославь имя Твое!..

Иногда на допросы, где описывались «похождения» Левы, приходил Снежкин и вставлял в запись свои замечания, показывая свою полную осведомленность в религиозной деятельности Левы.

— Скажите, — обратился к нему Лева. — Вот подробно описываются мои проповеди, посещения верующих, обращения грешников, общение с молодежью, — что же во всем этом плохого? Ведь нет ни одного слова против власти или существующих порядков. Какой же я враг? Мы только молимся за вас и уважаем… — О, воскликнул Снежкин, — вы самый искусный, самый скрытный враг, самый опасный. Если бы кто пришел к нам и сказал о вас, что Смирнский ругает власть, или недоволен каким-либо законом, или не уважает товарища Сталина, — мы просто бы выгнали такого человека. Мы отлично знаем, что никакого плохого слова вы не скажете против советской власти и партии, но это не потому, что вы симпатизируете нам, а потому, что вы скрытый, опытный, опасный враг. Лева улыбнулся.

— Но это без доказательств, — сказал он. — Если бы вы могли заглянуть внутрь меня, то вы увидели бы, что на самом деле ничего реакционного во мне нет. Христос говорит: «От избытка сердца говорят уста», и если бы я имел зло на вас, то так или иначе кому-либо проговорился бы. Но этого нет и не будет, мы молимся за вас и участвуем в построении лучшей жизни. Мы от сердца желаем, чтобы свет Христов просветил вас для вашего спасения…

Глава 14. Поругание («Неслыханное оскорбление следователя»)

«Другие испытали поругание…»

Посл. к Евреям, 11, 36.

Допросы продолжались. Всегда в своих показаниях Лева старался говорить о себе и меньше всего о других. Он желал только одного — чтобы истина, как она была, запечатлелась на листках опроса. Но там, где касалось других, он старался говорить как можно кратко, указывая, что обо всем этом можно было спросить тех, о ком его спрашивали. Там, где он не помнил, он прямо говорил «не помню».

В Чапаевске было пробуждение, и немало молодежи обратилось к Христу, Когда Лева услышал о их крещении, сердцу его переполнилось огромной радостью. Об этом ему сообщили на Дальний Восток, когда он находился в действующей армии.

Теперь, записывая о верующей молодежи Чапаевска, следователь спросил:

— Скажите, а вы знаете, кто крестил чапаевскую молодежь?

— Да, я знаю, — отвечал Лева.

— Кто?

— Этого я вам не скажу. Об этом можете спросить их самих.

Следователя взорвало, как бомбу; он побледнел.

— Как вы смеете мне, советскому следователю, отвечать: «Не скажу». Никто в наших стенах никогда не говорил «не скажу». Любые языки мы можем развязать…

Он остановился, посмотрел на Леву, потом тихо произнес:

— Ведь мы власть. Ты признаешь, что мы — власть.

— Да, признаю.

— Так вот, в Слове Божьем написано… — Он достал Библию, стал рыться и потом прочел: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящиеся власти противятся Божьему установлению, а противящиеся сами на себя навлекают осуждение». — Вот как написано в послании к Римлянам, глава 13, 1–2 стихи. Признаете?

— Признаю, — ответил Лева.

— Так, отвечайте, кто крестил чапаевскую молодежь, повинуйтесь власти.

— Я повинуюсь во всем, но там, где относится к делу Божию, мы повинуемся только Богу, а не власти. Крещение относится к делу Божьему.

— Это на основании какого места вы так поступаете?

— А вот, когда апостолов призвало начальство того времени и запретило им говорить об имени Иисуса, они сказали начальству: «Судите, справедливо ли вас слушать более, нежели Бога?» Это где написано?

— В «Деяниях апостолов», кажется, в третьей или четвертой главе.

Тартаковский достал Библию и стал читать. Наконец прочел в «Деяних апостолов», в 4-й главе, с 18 стиха: «И призвавши их, приказали им отнюдь не говорить и не учить об жизни Иисуса, но Петр и Иоанн сказали им в ответ: «Судите, справедливо ли пред Богом — слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали».

— Так, так… — протяжно сказал следователь. — Ну, а вот я заметил, что не только на этот вопрос, но и на другие вопросы вы стараетесь не отвечать. Это на основании какого места Писания вы действуете?

— А вот, — сказал Лева. — Когда Иисуса схватили и стали допрашивать о Его учениках, Он сказал: «Что вы меня спрашиваете, я ничего тайно не делал, спросите слышавших Меня», и не стал рассказывать об учениках.

— Это где написано?

— В одном из Евангелий.

Тартаковский достал Симфонию и стал искать это место.

Нашел и прочел:

— От Иоанна 18-я глава, с 19-го стиха: «Первосвященники же спросили Иисуса об учениках Его и учении Его. Иисус отвечал ему: «Я говорил явно миру и всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего; что спрашиваете меня? Спросите слышавших, что я говорил им; вот, они знают, что я говорю».

— Вот поэтому, — сказал Лева, — мы не говорим о других, а говорим только о себе.

— Но поймите, что это неслыханная дерзость — так отвечать следователю. — Вы могли бы сказать: «Я не знаю» или «Я забыл», а теперь я должен принять в отношении вас меры, и меры жесткие.

Следователь записал в протокол, что Лева отказывается назвать того, кто крестил чапаевскую молодежь; кроме того, занес в протокол, что этот вопрос будет рассмотрен в следующий раз.

Потом он позвонил, и пришел целый ряд сотрудников МГБ, которые ужасались «дерзости» Левы, обвинили его в том, что он «оскорбил следователя», и требовали, чтобы тот написал на подследственного рапорт, чтобы привести его в порядок.

— В карцер, в карцер его, — советовали они Тартаковскому. — Он обнаглел окончательно.

Лева отлично знал, что значит этот карцер. Недавно в их камере сидел военный, которого обвиняли в том, что он «не симпатизировал Сталину». В этом карцере, по его словам, держат три дня, выдавая на день триста граммов хлеба и воду. На третий день выдается один раз горячее. В нем холодно, в нем показываются крысы. Окна в нем нет, но помещение сообщается с каким-то окном, которое, когда его открывают, карцере становится ужасно холодно. Сажают туда без пальто и без постели, производятся непрерывные допросы… Военный далее сказал, что в конце концов у него начались галлюцинации, как из-под железной двери камеры карцера бросались на него огромные собаки…

Лева также слышал, что в это страшное место сажали одного молодого крестьянина из района, которого обвиняли в том, что его отец принадлежал к толстовскому движению и при обыске у этого «преступника» были обнаружены бланки, по которым когда-то освобождали по существовавшему закону от военной службы по религиозным убеждениям. Верил ли этот молодой крестьянин в Бога или же нет, Лева не знал, но когда его посадили в карцер, он не выдержал и двух суток и стал кричать и биться в двери, прося его вывести оттуда, и что он готов подписать все, чего от него хотят, лишь бы не быть в карцере…

Между прочим, его дикие крики слышал Лева, они раздавались по всему коридору.

— Так вот, вы сами выберете наказание, какого вы достойны, — надменно сказал Тартаковский. — Как вы думаете: дать вам пять суток, трое или десять суток? Это максимальное наказание, которое применяется.

— Я ни в чем не виноват, относился к вам с уважением, а если отказываюсь ответить на этот вопрос, то для вас в этом нет ничего оскорбительного.

— Как нет оскорбительного? Какой же я следователь МГБ, если не развяжу язык?