Под покровом небес - Пол Боулз

Слишком поздно! Перед ним вздымается лишь бесконечная черная стена, а вдоль нее наискось шаткая железная лестница, по которой он должен взойти, зная, что наверху, на последней ее площадке, они ждут его с громадным камнем наготове и, как только он достаточно приблизится, спустят камень по лестнице на него. Едва он окажется у самого верха, камень с громом покатится и ударит с силой, способной убить весь мир. И камень в него ударил, он опять кричит, ладонями прикрывая живот, чтобы защитить зияющую там дыру. Потом он перестал воображать и просто лежал под обломками. Такая боль не может длиться долго. Он открыл глаза, закрыл их и увидел над собой лишь тонкий покров небес, натянутый в вышине для защиты. Скоро там появится медленно растущая прореха, завеса небес раздерется и стянется в разные стороны, и он увидит, как то, что за ней таится (а он знал, он всегда знал, что именно там таится), ринется на него со скоростью миллиона ветров. Его крик был отдельной сущностью, стоящей рядом в пустыне. Он длился и длился, не смолкая.

Когда они подошли к крепости, луна достигла уже центра неба. Ворота оказались заперты. Держа Таннера за руку, Кит снизу вверх взглянула на него.

– Что будем делать?

Поколебавшись, он указал рукой на бархан, вздымающийся чуть ли не выше крепости. Они медленно полезли по склону вверх. Холодный песок набрался в туфли, они их сняли и полезли дальше. Здесь, наверху, свет стал совсем невероятным: каждая песчинка испускала частицу звездной яркости, льющейся с небес. Идти бок о бок они уже не могли: гребень самого высокого бархана был слишком узок. Таннер окутал бурнусом плечи Кит и пошел вперед. Вершина оказалась на целую бесконечность и выше, и дальше, чем они могли вообразить. Когда они наконец достигли ее, весь эрг с его морем застывших волн раскинулся перед ними. Останавливаться и осматриваться не стали: абсолютное молчание слишком завораживает. Стоит довериться ему хоть на миг, и его чары потом слишком трудно сбросить.

– А отсюда – вниз! – скомандовал Таннер.

Падая и соскальзывая вместе с потоками песка, они устремились в огромную чашу, залитую лунным светом. В одном месте Кит покатилась и потеряла бурнус; Таннеру пришлось, вкапываясь в песок, карабкаться за ним вверх по склону. Он сложил его и попытался было игриво бросить ей, но бурнус упал, не пролетев и половины расстояния. А она так и скатилась кубарем до дна чаши и лежала там, ждала. Сойдя к ней, он расстелил свое широкое белое одеяние на песке. Они легли на бурнус вдвоем и накрылись его полами. Тогда, в сквере, разговор, который между ними со временем все же произошел, непрестанно вращался вокруг Порта. Теперь этой преграды не было. Таннер поднял взгляд к луне. Взял Кит за руку.

– А помнишь нашу ночь в поезде? – спросил он. Поскольку она не ответила, он испугался, не допустил ли тактической ошибки, и торопливо продолжил: – Мне кажется, с той ночи на весь этот континент не упало больше ни капли дождя.

И снова Кит не ответила. Это его упоминание о ночи, проведенной в поезде на Бусиф, пробудило в ней неприятные воспоминания. В памяти возникли качающиеся тусклые лампы, кислотный запах угольной гари и стук дождя по крыше вагона. Вспомнилась ее неловкость и ужас в общем вагоне, битком набитом местными; но дальше ее сознание что-либо рисовать отказывалось.

– Кит. Кит, что с тобой?

– Ничего. Ты же все сам знаешь. Нет, правда, все нормально. – Она сжала его ладонь.

В его голосе появились едва заметные отеческие нотки.

– Он поправится, Кит. Но в какой-то мере это зависит и от тебя, vous comprenez?[115] Ты должна быть в хорошей форме, чтобы о нем заботиться. Неужто не понимаешь? А как тебе о нем заботиться, если заболеешь сама?

– Да знаю, знаю, – отвечала она.

– Ты же не хочешь, чтобы у меня на руках оказалось двое пациентов…

Она вдруг села.

– Да что же мы за лицемеры такие, оба! – воскликнула она. – Ты ведь не хуже меня знаешь, что я не подходила к нему уже несколько часов. Вдруг он уже умер? Он может умереть там совсем один! А мы и знать не будем. Кто удержит его?

Он поймал ее руку, твердо сжал.

– Ты вот что, погоди минутку, а? Ответь мне на вопрос: кто сможет удержать его, даже если мы оба будем сидеть с ним рядом? Кто? – Он выждал паузу. – Если тебе так уж хочется видеть все в самом худшем свете, тогда сделай милость, девочка моя, включи хотя бы логику. Кто сказал, что он собирается умирать? Ты не должна даже в мыслях допускать этого! И вообще, не сходи с ума. – Одновременно с этими словами он слегка встряхнул ее руку, как делают, когда хотят пробудить человека от глубокого сна. – Ну-ка, будь умницей. Все равно теперь тебе до утра к нему не попасть. Так что расслабься. Попытайся хоть чуточку отдохнуть. Ну пожалуйста.

Слушая его уговоры, она внезапно снова разразилась слезами и, в отчаянии обвив его руками, припала к его груди.

– Ах, Таннер! Я так его люблю! – между рыданиями говорила она, прижимаясь к нему все теснее. – Я так люблю его! Люблю!

Залитый светом луны, он улыбался.

А крик Порта длился и длился, пока горячечное сознание рисовало финал: на земле пятна свежей и яркой крови. Кровь на экскрементах. Вот момент истины, высший предел, на фоне которого меркнет даже пустыня, – когда две эти стихии, кровь и экскременты, долго хранимые друг от друга, сливаются. И появляется черная звезда, точка кромешной тьмы на ясности ночного неба. Точка тьмы и врата в покой. Протяни руку, прорви покров небес, ткань которого истончилась, и будет тебе покой.

XXIV

Она отворила дверь. Порт лежал в странной позе, с ногами, плотно обмотанными простыней. Весь его угол комнаты был как стоп-кадр, фотография, внезапно выхваченная из середины бегущего потока изображений. Кит тихо затворила дверь, заперла ее, вновь повернулась в его сторону и медленно пошла к матрасу. Она затаила дыхание, нагнулась и заглянула в ничего не выражающие глаза. Она уже знала, знала прежде, чем, судорожно вытянув руку, коснулась его голой груди, знала даже без того, чтобы с силой толкнуть его недвижимый торс, хотя все же сделала это сразу после. Тут ее руки взметнулись к лицу, и она вскрикнула:

– Нет! – но всего лишь раз, и смолкла.

Долго-долго она стояла неподвижно, вскинув голову и глядя в стену. Ничто внутри ее не шевелилось; она не сознавала ничего ни вне себя, ни внутри. Если бы к двери подошла Зайна, вряд ли Кит услышала бы и стук в дверь. Но никто не приходил. Внизу, в поселке, на рыночной площади расположился недавно прибывший караван; караван готовился к отходу на Атар, нагруженные верблюды, взревывая, вставали и неспешным шагом выходили в оазис; их бородатые черные погонщики молча шли рядом, думая о двадцати днях и ночах пути, который предстояло одолеть, прежде чем над скалами замаячат стены Атара. А всего в нескольких сотнях футов от них капитан Бруссар в своей спальне за утро прочел целый рассказ, напечатанный во французском журнале, который ему доставили только что вместе с почтой, привезенной вчерашним грузовиком. В палате же, однако, ничего не изменилось.

Тем утром, но уже гораздо позже и, скорее всего, просто устав стоять, она начала ходить по комнате, все время по одной и той же крошечной орбите в ее середине – несколько шагов в одну сторону и несколько шагов в другую. Прервал это громкий стук в дверь. Кит остановилась, обернулась к двери. Стук повторился. Раздался голос Таннера, нарочито приглушенный:

– Кит?

Ее руки снова взметнулись прикрыть лицо, и в этой позе она стояла все время, пока он оставался за дверью, стуча в нее сначала тихонько, потом часто и нервно, а под конец принявшись молотить со всей силы. Когда эти звуки окончательно прекратились, она села на свою подстилку, посидела, затем легла, положив голову на подушку, будто собирается спать. Но глаза у нее оставались открытыми и смотрели почти таким же остановившимся взглядом, как и глаза того, кто лежал рядом. То были первые моменты нового существования, странного бытия, уже приоткрывшегося ей проблеском безвременья, в которое предстояло погрузиться. Так человек, который отчаянно считал секунды, спеша на поезд, а прибыв на вокзал, увидел его хвост (при этом следующего поезда не будет очень долго, и он это знает), чувствует такой же внезапный перехлест времени, у него возникает это же мимолетное чувство, будто он с головой тонет в некоей стихии, сделавшейся вдруг слишком вязкой и тягуче-изобильной, чтобы ее использовать, и от этого в его глазах она становится такой бессмысленной, что вроде как бы даже исчезает. Проходила минута за минутой, но никакого желания двигаться не возникало; мыслей тоже не было даже близко. Куда-то начисто забылись все их разговоры, во время которых они частенько обсуждали идею смерти, – возможно, потому, что идея смерти не имеет ничего общего со смертью реальной. Не вспоминалось ей и то, как их обоих вдруг однажды осенило: ведь человек может быть каким угодно, только не мертвым, потому что эти два слова, поставленные рядом, вступают в противоречие. Забылась и ее же замечательная придумка насчет того, что если Порт умрет раньше ее, то она откажется в это верить, она будет считать, что он опять каким-то образом ушел в себя, на сей раз навсегда и просто больше никогда о ней не вспомнит, так что в реальности это не он, а она перестанет существовать – по крайней мере отчасти, но в весьма значительной степени. Это как раз она войдет в царство смерти, тогда как он по-прежнему будет жить в виде боли у нее внутри, этакой дверцы, оставшейся неоткрытой, в виде непоправимо упущенной возможности. Совершенно забыла она и тот августовский день, который был всего-то около года с небольшим назад: они сидели тогда одни на травке под кленами и смотрели, как несется к ним гроза, прочесывая речную долину; заговорили в том числе и о смерти. Порт сказал тогда: «Смерть, конечно, придет, но то, что мы не знаем, когда именно, мне кажется, как-то умаляет значение конечности жизни. Сама по себе неизбежность – это ничего; жуткая точность ее осуществления – вот что главным образом нас ужасает. Незнание точного срока дает нам возможность смотреть на жизнь как на неисчерпаемый колодец. Хотя все в жизни случается лишь некоторое количество раз, причем на самом-то деле очень небольшое количество. Сколько раз ты еще вспомнишь какой-нибудь вечер в твоем детстве, вечер, ставший такой глубинной частью всего твоего существа, что ты даже не можешь представить себе жизнь без него? Ну четыре, ну пять раз. Может быть, даже меньше. Сколько раз еще ты посмотришь восход полной луны? Ну раз двадцать. А все равно жизнь кажется бесконечной». В тот день она его вообще не слушала, потому что эта тема угнетала ее и расстраивала; теперь же, если бы она о том разговоре и вспомнила, он показался бы ей не имеющим отношения к делу. Теперь думать о смерти она была не способна, но, поскольку смерть была прямо здесь, она не могла думать ни о чем вообще.