Под покровом небес - Пол Боулз

– Где эта женщина? – возмутился он. – Где, черт побери, ее носит?

– Да я-то что? Я не знаю, господин капитан, – сказал рабочий, подумав было, что вопрос адресован ему.

– Оставайся здесь. Стой у двери! – рявкнул капитан.

Он решил отыскать Кит, а когда найдет, сказать ей все, что о ней думает. А надо будет, так можно и часового у двери выставить, чтобы сидела где положено, следила за пациентом. Сперва он пошел к главным воротам, которые на ночь всегда запираются и потому не требуют охраны. Ворота стояли настежь.

– Ah, ça, par exemple![114] – вскричал он вне себя.

Вышел из крепости наружу, но увидел там только ночь. Возвратившись на территорию, с громом затворил огромные ворота и яростно их запер. Затем вошел снова в палату и ждал там, пока работяга не вернется с одеялом: тот получил приказ оставаться с больным до утра. После чего капитан пошел домой, где хлопнул стопку коньяка, чтобы унять ярость, прежде чем попытается заснуть.

Пока она туда-сюда бродила по крыше, произошли две вещи. Во-первых, из-за края плато быстро вышла огромная луна, а во-вторых, откуда-то издали послышалось тихое-тихое, почти неразличимое гудение. Пропало… Вот загудело снова. Она прислушалась: звук опять пропал… и снова стал слышен, даже чуть громче. Так продолжалось довольно долго – тихое ворчанье то пропадало, то возвращалось, каждый раз становясь чуть ближе. Ага, вот, все еще далекое, оно сделалось узнаваемым – это едет автомобиль. Кит слышала, как там переключают передачи, преодолевая подъем и снова разгоняясь по равнине. Вспомнилось, как кто-то говорил ей, что на открытом месте грузовик слышно аж за двадцать километров. Подождала. В конце концов, когда ей уже стало казаться, что машина въехала в поселок, она увидела, как далеко-далеко на хамаде вдруг краешком попал в свет фар выход скальной породы – значит, грузовик еще только подъезжает к оазису, спускаясь по широкой дуге. Через миг она увидела две светящиеся точки. Потом они на время исчезли, заслоненные скалами, но шум мотора стал громче. Луна светит с каждой минутой все ярче… а грузовик везет в поселок людей, пусть даже если эти люди окажутся безликими фигурами в белых балахонах… – такие мысли грели, возвращали окружающий мир в область реального. Внезапно ей захотелось поприсутствовать при въезде грузовика на рынок. Она поспешила вниз, на цыпочках прошла по всем дворикам, ухитрилась открыть тяжелые ворота и бегом пустилась вниз по склону горы к поселку. Въехав в оазис, грузовик с лязгом и громом, подскакивая на ухабах, вперевалку катил по улице между сплошных высоких стен; когда она вышла к мечети, его капот показался над последним увалом перед въездом в центральную часть поселка. У входа на рынок стояли несколько мужчин в лохмотьях. Когда тяжелый грузовик подъехал и его двигатель смолк, тишина длилась лишь какие-то секунды; почти сразу же раздались возбужденные голоса, загалдели, загомонили наперебой.

Отступив к стене, она наблюдала, как с осторожностью спускаются из кузова туземцы, как неторопливо разгружают их багаж – поблескивающие в лунном свете верблюжьи седла, какие-то обернутые полосатыми одеялами бесформенные узлы, сундуки и мешки, а также двух гигантских женщин, которые из-за своей толщины еле ходили, ко всему прочему еще и увешанные по грудям, рукам и ногам многофунтовой массой серебряных украшений. Вся эта разнообразная поклажа вместе с ее владельцами постепенно рассосалась по темным галереям, приехавшие исчезли сперва из глаз, а потом и голоса стихли. Она подошла ближе к переднему бамперу, где в свете фар стояли, занятые разговором, шофер, механик и еще несколько мужчин. Говорили по-арабски и по-французски – правда, по-французски говорили очень так себе. Шофер залез в кабину, выключил фары; мужчины стали понемногу разбредаться по рыночной площади. Казалось, никто ее не замечает. Она немного постояла неподвижно, послушала.

– Таннер! – вдруг позвала она.

Одна из закутанных в бурнусы фигур остановилась, бросилась обратно.

– Кит! – закричал бегущий.

Она пробежала несколько шагов, успела лишь увидеть, как еще какой-то мужчина повернулся и на них смотрит, и тут же, уткнувшись лицом в бурнус, задохнулась в объятиях Таннера. Она уж думала, он никогда ее не выпустит, но тут его хватка ослабла, он отступил и говорит:

– Так вы, значит, и впрямь здесь!

К ним подошли двое мужчин.

– Это и есть та леди, которую вы искали? – сказал один.

– Oui, oui! – энергично закивал Таннер, и мужчины ушли, пожелав ему доброй ночи.

Кит с Таннером стояли на рыночной площади одни.

– Как же я рад-то, Кит! – сказал он.

Кит хотела ответить, но почувствовала, что, если попытается, слова тут же перейдут в рыдания, поэтому она лишь кивнула и потянула его в сторону крошечного скверика у мечети. Чисто машинально: чувствуя слабость в ногах, она хотела скорее сесть.

– Все мои вещи остались запертыми на ночь в грузовике. Я ведь не знал даже, где спать придется. Боже, ну и дорога! Пока сюда от Бунуры доехали, три раза шина спускала, причем эти обезьяны думают, что тратить по два часа – и это еще минимум! – на то, чтобы перебортировать колесо, вполне нормально.

Он принялся рассказывать все в подробностях. Подошли ко входу в скверик. Луна сияла, как холодное белое солнце; на песке чернели стреловидные тени листьев пальмы – однообразное чередование контрастных полос на всем пути по садовой дорожке.

– А ну-ка, дай хоть посмотрю-то на тебя! – воскликнул он и развернул Кит так, что в лицо ей плеснул свет луны. – Бедная, бедная Кит! Представляю, как тебе досталось! – бормотал он, а она сперва сощурилась от яркого света, а потом ее лицо исказилось гримасой от подступивших и неостановимо брызнувших слез.

Они сели на бетонную садовую скамью, и она долго плакала, зарывшись лицом ему в колени и прижав лицо к грубой шерстяной ткани бурнуса. Время от времени он шептал ей что-то утешительное, а когда почувствовал, что она дрожит, завернул в широченную полу своего балахона. Она страдала оттого, что соль жжет глаза, но еще больше страдала от унизительности своего положения, оттого, что она не там, где положено быть, а здесь, да еще и требует от Таннера утешения. Но она не могла, просто не могла остановиться; чем дольше продолжался ее плач, тем яснее проступала уверенность, что ситуация все равно уже вышла из-под ее контроля. Она не могла даже сесть прямо, вытереть слезы и попытаться сбросить с себя сети, которые норовят ее вновь опутать. Второй раз да на те же грабли? Нет, этого не надо: горечь вины еще слишком свежа в ее памяти. И все же впереди она не видела ничего, кроме желания Таннера, только и ожидающего сигнала, которым она разрешила бы ему взять ситуацию в свои руки. И она даст ему такой сигнал. Осознав это, она каждой клеточкой тела уже предощущала облегчение, бороться с которым было бы немыслимо. Ведь это такое наслаждение – снять с себя ответственность, не быть обязанной решать, что делать, а чего не делать перед лицом того, что может случиться! Уверить себя в том, что если нет надежды и никакие твои действия или отсутствие таковых ни в малейшей мере не могут изменить конечный исход событий, то и вины за собой можно не чувствовать – не надо ни сожалеть, ни мучиться угрызениями… Она понимала: надеяться на то, чтобы полностью и навсегда себя в этом уверить, смешно и нелепо, но все-таки почему-то надеялась.

Улица вела круто вверх, на холм, залитый жгучим солнцем, на тротуарах толпились пешеходы, то и дело бросающие взгляды в витрины магазинов. Было такое чувство, что на соседних улицах есть и транспорт, какое-то его движение, но взгляд не различал там ничего, уходя в непроглядную тень. В толпе все явно чего-то ждали, чувствовалось общее нетерпение. Чего именно, он не знал. Весь этот перезрелый день источал напряжение, как бы висел на грани, готовый к срыву. На верху подъема, блеснув на солнце, вдруг появился автомобиль. Вот грузовик уже виден весь, огромная машина закладывает вираж, кренится и устремляется вниз, рыская от обочины к обочине. Общий вздох ужаса проносится по толпе. Он оборачивается, лихорадочно ищет какую-нибудь дверь. Первый от угла магазин – кондитерская, на ее витринах торты, пирожные, меренги. Он шарит руками по стене: ну где же, где же тут дверь?.. В этот момент его подхватывает и пронзает. В ослепительной вспышке солнца, отразившегося от стекла в тот самый миг, когда оно разлетелось вдребезги, он видит металлический штырь, пригвождающий его к каменной кладке. Слышит собственный странный вскрик и чувствует, как его потроха рвет и корежит металл. Пытаясь лишиться чувств и куда-нибудь упасть, в нескольких дюймах от лица он обнаруживает выложенные рядами пирожные – лежат совсем не поврежденные на полке, выстланной бумагой.

Они – это ряд глинобитных колодцев в пустыне. Но близко ли? Из его положения это понять трудно: он лежит, пришпиленный к земле каким-то старым свалочным железом. Все его существование сводится к боли. Никаких сил, сколько с ними не собирайся, не хватит, чтобы сдвинуться с этого места, где он лежит проткнутый, с выставленными к небу кровавыми внутренностями. Он представил себе, что вот придет сейчас какой-нибудь враг и ногой наступит прямо на его отверстый живот. Потом представил, как он встает, бежит по извилистым проходам между глухими стенами. Там можно часами бегать что в одну сторону, что в другую по одинаковым коридорам без единой двери, но так и не найти выхода. Уже темнеет, они все ближе, а он уже еле дышит. Конечно, если захотеть достаточно сильно, появится калитка, но стоит на последнем издыхании в нее протиснуться, как тут же осознаешь роковую свою ошибку.