Удар змеи - Александр Прозоров

Андрей похлопал холопа по ладони и вышел, прикидывая, кого из дворни лучше оставить, кого взять с собой.

– Молодые ремонтом пусть займутся, - решил он. - Таскать да рубить у них веселее получится. - И, выходя во двор, скомандовал: - Боголюб, Никита, Мефодий, Воян, Полель - со мной. Остальные при Пахоме остаются. Никита, заводных всех заберите, нечего им тут сено изводить, но оружие оставшихся выложите, пусть при них будет. Мало ли что… Все, седлайте! И так полдня потеряли. Обедать будем дома.

От Великих Лук до усадьбы Лисьиных было всего полтора десятка верст. Полный день езды с телегами, коли поспешать, либо немногим меньше дня просто верхом, или полдня - широкой рысью. Андрей одолел весь путь на рысях - лошадей можно было не беречь, все равно в усадьбе отдохнут. А потому он стремительно промчался по льду извилистого Удрая, свернул с него на узкую Окницу и еще засветло выскочил с нее на берег уже перед самой усадьбой, поднявшей свои стены на невысоком, от силы в два роста, холме с обледеневшими склонами. Холопы не поленились, залили подступы на совесть - отливающая зеленью корка была не меньше ладони в толщину.

Влетать во двор верхом князь не стал, вежливо спешился перед распахнутыми воротами, перекрестился на надвратную икону… И напрасно: боярыня Ольга Юрьевна, материнским сердцем ощутив возвращение сына, выскочила из дома, сбежала со ступеней и торопливо пошла через двор, накинув поверх серого платья с коричневой юбкой один лишь белый пуховый платок.

– Что ты делаешь, матушка! Замерзнешь! - Зверев кинулся навстречу, снимая налатник, положил ей на плечи. Боярыня, словно не заметив, крепко прижалась к груди сына:

– Родненький мой… Приехал…

Андрея удивило, сколь хрупкой и невысокой оказалась эта женщина. В налатнике она просто утонула, хоть вдвое заворачивай. А ведь еще прошлым летом казалась сильной и уверенной в себе. Плечи развернуты, голова гордо вскинута. Помещица, чай, не подступись. И хоть испугалась сильно, когда его раненым привезли - хрупкой и маленькой все равно не стала.

– Матушка моя, - поверх налатника обнял он Ольгу Юрьевну. - Как я по тебе соскучился! Идем в дом, идем. Снег на улице, а ты в одних тапках!

Чуть не насильно он увлек матушку за собой, провел в дом. Здесь уже началась суета: дворня бегала, таская из кухни, из погребов в трапезную угощения, толстая девка понесла наверх стопку чистого белья, служки зажигали в коридорах светильники. Пахнуло жарким.

– Ты, видать, устал с дороги, сынок, - виновато произнесла боярыня. - А баня уж два дня не топлена, промерзла. Кабы знать…

– Ничего, матушка, - снова обнял женщину Зверев. - Я с тобой с радостью посижу, пока греется. Куда ныне спешить-то? Добрались. Ты о себе лучше сказывай. Как живешь, как здоровье, в чем помочь надобно?

– Ладно все, Андрюша. - Боярыня пошла рядом, не сводя с него глаз и поглаживая ладонью по волосам. - На здоровье жаловаться грех. Урожай ныне хороший, недоимок, почитай, не случилось. На подворье в Луках несчастье. Но и там токмо люди отошли, - она перекрестилась, - упокой Господь их душу. Добро же, по виду, все на месте. Я для пригляду Тихона оставила. Мыслю Луку из Заречья туда в приказчики соблазнить. Он хозяин толковый, уважаемый. Должен управиться.

– Это хорошо, что справно, матушка, - кивнул Зверев. - Успокоила ты мою душу. А то после твоего письма всякое в голову полезло. Пока добрался, немало мыслями истомился.

Сказал - и сам удивился тому, как успел за минувшие годы пропитаться словами и образами здешнего времени.

– Да, сынок, - со вздохом призналась боярыня. - Только тебя и дожидалась. Хоть глазком глянуть напоследок.

– Та-ак… - Андрей замедлил шаг. - Наверное, я чего-то недопонимаю.

Они как раз вошли в трапезную, и князь Сакульский решительно указал дворне на дверь:

– Закройте с той стороны! Желаю с матушкой побеседовать.

Слуги, опустив головы, заспешили в коридор, толстая сосновая дверь затворилась.

– Ты откушай с дороги, сынок, - указала на кресло во главе стола Ольга Юрьевна. - С утра, поди, крошки во рту не было? Сбитеню горячего испей. Вынести, прости, не догадалась. Спохватилась поздно…

– Подожди, матушка… - Андрей взял боярыню за руки, подвел к крайней скамье, усадил, опустился перед ней на корточки. - Расскажи-ка мне лучше в подробности, отчего вдруг прощаться со мной решила?

– Как почему? - Она опять пригладила его волосы и вдруг заплакала: - Не могу я так более! Одна осталась, что сова старая. Господь детей младших забрал, муж в порубежье сгинул. Кому я ныне нужна? Из светелки в светелку хожу, горшки да снопы считаю, хлысты отписываю, а к чему сие все надобно? Зачем? Покрутилась моя судьбинушка, да вся и вышла. Уходить пора, Андрюша, уходить. Пуст ныне мир округ стал. Куда ни гляну, вроде и смердов вижу, и стены, и поля - а все едино пусто. В душе пусто. Выдохлась она, пролилась вся до капельки. Пора.

Боярыня обняла его за виски, притянула к себе, поцеловала в лоб, но Зверев вывернулся:

– Как у тебя язык повернулся, мама? Внуки у тебя растут, я тоже живой покамест. А ты мне такое сказываешь! Все ерунда, устала ты просто. Это от одиночества. И я дурак, не подумал. Я тебя с собой заберу, в Запорожское. Дворец там отстроен, не меньше усадьбы отцовской. Там и дети, и Полина, и я там всегда рядом буду. Все, решено! Лошади дня три отдохнут, соберешься и поедем. Аккурат к Крещенью поспеть можем, коли не мешкать.

– Не поеду, сынок, - покачала головой Ольга Юрьевна. - Прости, но пора мне, Андрюша, и о душе подумать, о царствии небесном. Грехи свои надобно отмолить. А грехи на мне тяжкие, страшно и подумать.

– Перестань, матушка! - Зверев отлично понимал, о чем говорит Ольга Юрьевна. - Сына своего спасти - это не грех!

– Спасти, может, и не грех, - ощутил он на щеке ее прохладную руку, - да токмо к чародейству и колдовству христианину обращаться никак не потребно. По деяниям мне и кара. Кто был родной, всех Господь прибрал, лишь тебя оставил. Пути его неисповедимы. Хоть тебя надобно мне у него отмолить. Тебя отмолить, душу спасти. Ухожу я от мира сынок. В обитель Пустынскую закроюсь, постриг приму, власяницу надену. Сколько смогу, столько обетов приму. Бог милостив, искреннее раскаяние примет.

– Чего ему принимать?! Ты же меня от смерти спасала, мама! Разве Бог за это карать может?

– Перестань, - матушка прижала ему палец к губам. - Радость у меня, сын приехал. Нечто хочешь меня в слезах видеть? За стол иди, на место отцовское. Холопы твои, мыслю, с лошадьми и грузом уж управились, сейчас трапезничать придут. Голодные, что волки. Дай посмотреть на тебя, на пиру веселом посидеть. Забудь о разговоре нашем. Опосля обсудим, как отдохнете. Дозволь вернуться дворне к столу, слово им доброе скажи. Ты им ныне хозяин.

Пир длился дотемна. Андрей, погруженный в свои мысли, никого не останавливал и не подгонял, только кубок поднимал, когда здравицы в его честь кричали. Ольга Юрьевна тоже молчала - глядя то на сына, то на образ Николая Чудотворца, перед которым слабо тлела красным язычком небольшая лампадка. Взгляд Зверева тоже то и дело обращался к ней. И каждый раз он удивлялся, как быстро и заметно иссохла за минувший год боярыня. Словно и правда недуг какой вселился.

Застолье прервала весть о том, что баня наконец-то прогрелась. Гости отправились туда, но попариться всласть не удалось. Время двигалось к полуночи, а это, известное дело, тот час, когда умываться является нечисть домашняя и окрестная, что человека смертного запросто до смерти упарить может али рассудка лишить. Однако же времени и воды, чтобы смыть дорожную грязь, хватило всем, после чего холопы отправились пировать дальше, а князь, не испытывая на то настроения, пошел в свою еще детскую светелку - спать.

Дорога не оставила князя и ночью. Стоило закрыть глаза - и точно так же, как все последние дни, видел он утоптанный, перемешанный с грязью, чуть коричневатый снег бесконечного тракта, гриву понурившего голову коня, мерно вылетающие вперед ноги с широкими копытами, проплывающие справа и слева заиндевевшие березняки, черные, с серебристой припорошкой, ели, голые, унылые стволы озябших сосен.

Дорога тянулась и тянулась, постепенно сужаясь, превращаясь в узкую тропу, пробитую среди высоких, сверкающих чистотой сугробов. Просека была глубокой, как ущелье, небо - пасмурным, окружающий лес - плотным до абсолютной непроглядности. И все же тропа оставалась светлой, словно залитой ярким солнечным светом. Она тянулась, тянулась, тянулась, рассекая лес тонкой прямой стрелой, пока не уперлась в ноги старца с морщинистым лицом, в длинном овчинном тулупе, в большущей шапке из горностая и со связкой мышиных черепушек, свисающих с левого плеча. Старик опирался на неровный и узловатый, зато крепкий, как сталь, посох из соснового корня.

Голова его медленно поднялась, в лицо всадника вонзился, причиняя острую боль, мертвецки-холодный взгляд, шелохнулись бесцветные губы: