Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты - Николай Гарин-Михайловский

Наташа сперва не хотела танцевать.

— Отчего же? — иронически убеждал ее Корнев. — Вам это необходимо… Вот года через три начнете выезжать, там… ну, как все это водится.

— Я не люблю танцев, — отвечала Наташа, — и никогда выезжать не буду.

— Вот как… отчего ж это?

— Так… не люблю…

Но в конце концов и Наташа пошла танцевать.

Ее тоненькая, стройная фигурка двигалась неуверенно по зале, торопливо забегая вперед, а Корнев смотрел на нее и сосредоточеннее обыкновенного грыз свои ногти.

— Н-да… — протянул он рассеянно, когда Наташа опять села возле него.

— Что да? — спросила она.

— Ничего, — нехотя ответил Корнев. Помолчав, он сказал: — Я все вот хотел понять, в чем тут удовольствие в танцах… Я, собственно, не против движений еще более диких, но… это удобно на воздухе где-нибудь, летом… знаете, находит вот этакое настроение шестимесячного теленка… видали, может, как, поднявши хвост… Кажется, я употребляю выражения, не принятые в порядочном обществе…

— Что тут непринятого?

— Тем лучше в таком случае… Так вот и я иногда бываю в таком настроении…

— Бывает, бывает, — вмешался Долба, — и тогда мы его привязываем на веревку и бьем.

Долба показал, как они бьют, и залился своим мелким смехом. Но, заметив, что Корневу что-то не понравилось, он смутился и деловым и в то же время фамильярным голосом спросил:

— Послушай, брат, а не пора ли нам и убираться?

— Рано еще, — вскинула глазами Наташа на Корнева.

— Да что тебе, — ответил Корнев, — сидишь и сиди.

— Ну что ж: кутить так кутить…

Корнев не жалел больше о потерянном вечере.

Уже когда собирались расходиться, Берендя вдруг выразил желание сыграть на скрипке, и сыграл так, что Корнев шепнул Долбе:

— Ну, если б теперь луна да лето: тут бы все и пропали…

На обратном пути все были под обаянием проведенного вечера.

— Да ведь маменька-то, черт побери, — кричал Долба, — старшая сестра: глаза-то, глаза. Ах, черт… глаза у них у всех…

— Ах, умная баба, — говорил Корнев. — Ну, баба…

— Да-да… — соглашался Рыльский. — Наш-то под каблучком.

— Та-а-кая тюря!

И Долба, приседая, залился своим мелким смехом. Ему вторил веселый молодой хохот остальной компании и далеко разносился по сонным улицам города.

У Карташевых долго еще сидели в этот вечер. В гостиной продолжали гореть лампы под абажурами, мягко оттеняя обстановку. Зина, Наташа и Тёма сидели, полные ощущения вечера и гостей, которые еще чувствовались в комнатах.

Зина хвалила Рыльского, его манеру, его находчивость, остроумие; Наташе нравился Корнев и даже его манера грызть ногти. Тёме нравилось все, и он жадно ловил всякий отзыв о своих товарищах.

— У Дарсье и Рыльского больше других видно влияние порядочной семьи, — говорила Аглаида Васильевна.

Карташев слушал, и в первый раз с этой стороны освещались пред ним его товарищи: до сих пор мерило было другое, и между ними всегда выдвигался и царил Корнев.

— У Семенова натянутость некоторая, — продолжала Аглаида Васильевна.

— Мама, ты заметила, как Семенов ходит? — быстро спросила Наташа, и, немного расставив руки, вывернув носки внутрь, она пошла, вся поглощенная старанием добросовестно представить себе в этот момент Семенова.

— А твой Корнев вот так грызет ногти! — И Зина карикатурно сгорбилась в три погибели, изображая Корнева.

Наташа внимательно, с какой-то тревогой следила за Зиной и вдруг, весело рассмеявшись, откидывая свою косу, сказала:

— Нет, не похож…

Она решительно остановилась.

— Вот…

Она немного согнулась, уставила глаза в одну точку и раздумчиво поднесла свой маленький ноготок к губам: Корнев, как живой, появился между разговаривавшими.

Зина вскрикнула: «Ах! как похож!» Наташа весело рассмеялась и сразу сбросила с себя маску.

— Надо, Тёма, стараться держать себя лучше, — сказала Аглаида Васильевна, — ты страшно горбишься… Мог бы быть эффектнее всех своих товарищей.

— Ведь Тёма, если б хорошо держался, был бы очень представительный… — подтвердила Зина. — Что ж, правду сказать, он очень красив: глаза, нос, волосы…

Тёма конфузливо горбился, слушал с удовольствием и в то же время неприятно морщился.

— Ну, что ты, Тёма, точно маленький, право… — заметила Зина. — Но все это у тебя, как начнешь горбиться, точно пропадает куда-то… Глаза делаются просительными, точно вот-вот копеечку попросишь…

Зина засмеялась. Тёма встал и заходил по комнате. Он мельком взглянул на себя в зеркало, отвернулся, пошел в другую сторону, незаметно выпрямился и, направившись снова к зеркалу, мельком заглянул в него.

— А как ловко танцевать с Рыльским! — воскликнула Зина. — Не чувствуешь совсем…

— А с Семеновым я все сбивалась, — сказала Наташа.

— Семенову непременно надо от двери начинать. Он ничего себе танцует… с ним удобно… только ему надо начать… Дарсье отлично танцует.

— У тебя очень милая манера, — бросила мать Зине.

— Наташа тоже хорошо танцует, — похвалила Зина, — только немножко забегает…

— Я совсем не умею, — ответила Наташа, покраснев.

— Нет, ты очень мило, только торопиться не надо… Ты как-то всегда прежде кавалера начинаешь… Вот, Тёма, не хотел учиться танцевать, — закончила Зина, обращаясь к брату, — а если бы тоже танцевал, как Рыльский.

— А ты бы мог хорошо танцевать, — сказала Аглаида Васильевна.

У Тёмы в воображении представился он сам, танцующий, как Рыльский: он даже почувствовал его pince-nez на своем носу, оправился и усмехнулся.

— Вот ты в эту минуту на Рыльского был похож, — вскрикнула Зина и предложила: — Давай, Тёма, я тебя сейчас выучу польку. Мама, играй.

И неожиданно, под музыку Аглаиды Васильевны, началась дрессировка молодого медвежонка.

— Раз, два, три, раз, два, три! — отсчитывала Зина, приподняв кончик платья и проделывая перед Тёмой па польки.

Тёма конфузливо и добросовестно подпрыгивал. Наташа, сидя на диване, смотрела на брата, и в ее глазах отражались и его конфузливость, и жалость к нему, и какое-то раздумье, а Зина только изредка улыбалась, решительно поворачивая брата за плечи, и приговаривала:

— Ну, ты, медвежонок!

— Ой, ой, ой! Четверть первого: спать, спать! — заявила Аглаида Васильевна, поднявшись со стула, и, осторожно опустив крышку рояля, потушила свечи.

Жизнь шла своим чередом. Компания ходила в класс, кое-как готовила свои уроки, собиралась друг у друга и усиленно читала, то вместе, то каждый порознь.

Карташев не отставал от других. Если для Корнева чтение было врожденною потребностью в силу желания осмыслить себе окружающую жизнь, то для Карташева чтение являлось единственным путем выйти из того тяжелого положения «неуча», в каком он себя чувствовал.

Какой-нибудь Яковлев, первый ученик, ничего тоже не читал, был «неуч», но Яковлев, во-первых, обладал способностью скрывать свое невежество, а во-вторых, его пассивная натура и не толкала его никуда. Он стоял у того окошечка, которое прорубали ему другие, и никуда его больше и не тянуло. Страстная натура Карташева, напротив, толкала его так, что нередко действия его получали совершенно непроизвольный характер. С такой натурой, с потребностью действовать, создавать или разрушать — плохо живется полуобразованным людям: demi-instruit — double sot,[52] — говорят французы, и Карташев достаточно получил ударов на свою долю от корневской компании, чтоб не стремиться страстно, в свою очередь, выйти из потемок, окружавших его. Конечно, и читая, по множеству вопросов он был еще, может быть, в большем тумане, чем раньше, но он уже знал, что он в тумане, знал путь, как выбираться ему понемногу из этого тумана. Кое-что уж было и освещено. Он с удовольствием жал руку простого человека, и сознание равенства не гнело его, как когда-то, а доставляло наслаждение и гордость. Он не хотел носить больше цветных галстуков, брать с туалета матери одеколон, чтоб надушиться, мечтать о лакированных ботинках. Ему даже доставляло теперь особенное удовольствие — неряшливость в костюме. Он с восторгом прислушивался, когда Корнев, считая его своим уже, дружески хлопал его по плечу и говорил за него на упрек его матери:

— Куда нам с суконным рылом!

Карташев в эту минуту был бы очень рад иметь самое настоящее суконное рыло, чтоб только не походить на какого-нибудь франтоватого Неручева, их соседа по имению.

Компания после описанного вечера, как ни весело провела время, избегала под разными предлогами собираться в доме Аглаиды Васильевны. Аглаиду Васильевну это огорчало, огорчало и Карташева, но он шел туда, куда шли все.

— Нет, я не сочувствую вашим вечерам, — говорила Аглаида Васильевна, — учишься ты плохо, для семьи стал чужим человеком.