Энигмастер Мария Тимофеева - Евгений Филенко

Вечерами они сидят рядышком, пьют чай с вареньем и болтают с Мистером Паркером. Смотрят по видеалу новости из Галактики или какое-нибудь кино. Без разбору, все подряд: комедию, драму, ужастики. С каждым днем Гарин комментирует увиденное со все нарастающей иронией. Приходит в обычное свое состояние. А потом вдруг засыпает на Машиных коленях. В кульминационный момент, когда на экране кого-нибудь едят. Маша чувствует себя глупой и счастливой. С утра и до утра.

Так она живет каждый день, пока тянется карантин.

Однажды карантин закончится.

Однажды ей придется со сдержанной любезностью расстаться с Гариным. Несмотря на все, что состоялось между ними внутри бронированной скорлупки модуля. И не терять при этом лица. Улыбаться, выслушивая его иронически-прочувствованные пожелания дальнейших успехов на профессиональном поприще. И самой говорить стертые, банальные слова. Очень возможно, что они больше никогда не встретятся – Галактика слишком просторна для двоих. И никого не должно касаться, что в душе своей Маша сто раз отравилась, застрелилась и повесилась. А пепел свой развеяла над морем.

Но Маша не хочет об этом думать сейчас. А что об этом думает Гарин, ей по фигу.

Руководствуясь здравым абсурдом

«Однако, – подумал я вслух. – Не просочиться бы в канализацию!»

Очень неудобно спать на потолке.

Сам, быть может, не упадешь, но запросто останешься без одеяла. А еще подушка так и норовит ускользнуть из-под головы.

И с будильником тоже беда. Приходит и уходит когда захочет. Может на всю ночь улизнуть на крышу и там до утра петь песни с другими такими же будильниками. Причем не кое-как, а на голоса, терцквартаккордами (что это такое, не знает никто вокруг, кроме самого будильника, так что вполне возможно, что все это выдумка). А если вдруг нахлынет вдохновение, то существует угроза, что окрыленный гуляка забудет о своих обязанностях и опоздает с побудкой. Хорошо, что в минуты творческого порыва окрыленность принимает вещественные формы. То есть отрастают крылышки. Небольшие, прозрачные, как у стрекозы, но их аэродинамики достаточно, чтобы оторвать от крыши и направить в верном направлении, к родной форточке, даже самый крупный и шерстистый будильник.

Справедливости ради следует заметить, что опаздывал будильник всего лишь пару раз, и ненамного. И усатая его физиономия при этом выглядела потешно виноватой.

Итак:

– Мя-а-а-ау! – заголосил будильник возле самого уха. – Мя-а-а-а-ааааа-ууу!!!

– Слышу, слышу, – пробормотала Маша, пытаясь завернуться в одеяло на манер гусеницы.

Но одеяло давно уже валялось на полу. А пока Маша вслепую колотила вокруг себя ладошкой, чтобы остановить будильничьи вопли, вслед за ним отправилась и подушка. Продолжить сладкое существование в объятиях Морфея становилось положительно невозможно. Тем более что будильник имел изрядный опыт в увертках, по потолку передвигался с не в пример большим проворством, а Морфей при первых же звуках его мерзкого голоса с готовностью разомкнул мягкие лапы из розового плюша, демонстрируя тем самым беспринципное соглашательство неживой природы против живой. Какой уж тут был сон!

– И что за дурак только выдумал эту нелепость! – ворчала Маша, по стеночке, с непривычки неловко, спускаясь на заваленный вещами пол.

– Не выдумал, а выразил в звуке, – сварливо возразила нелепость. Голос у нее был даже более мерзкий, нежели у будильника, который угомонился и теперь сидел под потолком в углу, словно большой мохнатый паук, наблюдая оттуда за происходящим. – И этот, по вашему мнению, «дурак» есть не кто иной, как лично Император Вселенной.

Широкое, слегка вогнутое пузо нелепости осветилось изнутри, демонстрируя в цвете и звуке обращение Императора Вселенной к народу с новыми инициативами. «Мы вынуждены пойти на непопулярные решения…» – вещал Император, несколько нервически шевеля пупырчатыми щупальцами. Не было еще случая, чтобы он предлагал популярные.

– В силу последнего обстоятельства, – не успокаивалась нелепость, по экспоненте возвышая голос в рассуждении перекрыть императорскую речь, – я бы настаивала, дабы впредь меня в этом доме именовали исключительно «осмысленностью».

– Не дождешься, – пообещала Маша язвительно.

– Я не вправе настаивать, но…

– Вот и не настаивай, – встряла в беседу мутная бутыль на окне. В ее простоватом тенорке отчетливо звучали мелодии теплой беленой печки, занавесок в цветочек и дровяных поленниц возле плетня. – Чего тебе настаивать? Ишь какая… Настаивать я буду. На травках, корешках и ягодках. От всех хворей и простуд настой получится, по бабкиному рецепту! Всякий микроб от одного виду подохнет, не говоря уж о запахе и не рассуждая о вкусе…

– Между тем, хороший вкус – половина любой презентации, – жеманно откликнулся стенной шкаф. – Возьмем те же сочетания цветов. Никому в голову не придет носить красное с зеленым, не так ли? В то же время, существуют оттенки розового…

– Кто сказал про голову? – встрепенулась мысль, с прошлого вечера дремавшая в кресле. – Где голова? Я в нее вот уже битые сутки прийти не могу…

– Замолчите все! – не выдержала Маша. – От вашего галдежа с ума сойти можно!

Как по мановению волшебной палочки, голоса угасли, хотя и продолжали по инерции препираться шепотом. «Да уж, если бы кое-кто с меня сошел хотя бы ненадолго, – уныло брюзжал ум, – то я был бы век за то благодарен. Скоро никаких сил не останется терпеть на себе такую тушу…»

– Я не туша, – сказала Маша обиженно. – Я худею. Вот уже второй день.

– Кстати, а куда подевался первый? – меланхолично вопросил в пространство второй день со своей полки на стеллаже.

– Я тут, – с живостью объявил первый день из тумбочки с ненужными вещами, словами и понятиями. Он определенно был счастлив, кто хоть кто-то о нем вспомнил. – Есть вопросы?

– Нет, просто желал бы оценить личные перспективы…

– Это невозможно, – воскликнула Маша, возведя очи к потолку, на котором вольготно угнездился Морфей. – Наступит наконец тишина или нет?

– Мяу, – не сдержал дурных привычек будильник, которому показалось, что про него все забыли. И, как выяснилось, сделал это на свою голову. Буквально.

Тишина с некоторым даже злорадством наступила будильнику на пушистую круглую башку. Это было не больно и не опасно: ступни у тишины были большие и круглые, как у слона, но сделаны из стеганой ватной перины. Главное было обеспечить звукоизоляцию. Все еще более старательно изобразили послушание. Кто-то свернулся клубочком так, что даже нос наружу не торчал. Кто-то зажал рот ладошками. С тишиной связываться было себе дороже: хорошо, если просто наступит. А ведь может и придавить! Недаром говорится: гнетущая тишина…