Парижская жена - Пола Маклейн

— Садись и пиши. Я приготовлю крепкий кофе.

— Не могу. Слишком устал, чтобы думать. Иногда вдохновение приходит утром. Могу ехать на трамвае и чувствовать, как во мне поднимаются и бурлят слова из нового рассказа, но приходится их душить и ехать на работу. К концу дня слов уже не остается. И еще — мы так далеко от всего здесь. Я не знаю, кто что пишет и какие значительные явления происходят.

— Да, но ты нашел здесь хороших друзей. Тебе нравится Грег Кларк. Это хорошо.

— Да, мне нравится Грег, но он не занимается боксом и ничего не понимает в скачках. И я никогда не видел его пьяным.

— Не всякий умеет пить так, как ты, дорогой.

— И все же я не доверяю непьющим мужчинам.

Ноябрь сменился декабрем, и настроение Эрнеста катастрофически падало. Он плохо спал, а ночные пробуждения малыша еще больше ухудшали положение. Вышла его книга «Три рассказа и десять стихотворений»; Эрнест отослал экземпляры Эзре, Гертруде и Сильвии, несколько книг отправил домой в Оук-Парк — и стал ждать положительных отзывов. Ежедневно просматривал газеты и журналы в поисках отзывов на книгу, но не находил ничего, кроме намеков на ее существование. Есть ли она, если мир о ней ничего не знает? Получил он и экземпляр «Литл ревю» от Джейн Хип с миниатюрами о корриде, и иногда, листая журнал, хмурил брови: «Не уверен, что я остался тем же писателем, который это создал. Черт, я же ничего не пишу».

Я не могла сказать, что, по моему мнению, он драматизирует: ведь Эрнест действительно глубоко переживал отсутствие в его жизни творческого труда. Он нуждался во мне, окружавшей его теплом и любовью, крепко привязывающей к земле; но он нуждался и в работе, которая помогала ему не сойти с ума. Тут я ему помочь не могла. Я только наблюдала со стороны и переживала, что в то время, когда мы могли быть счастливы, у нас столько тревог.

— Приезд сюда был чудовищной ошибкой, — сказал он как-то вечером, когда вернулся в особенно тягостном расположении духа.

Я больше не могла видеть его страданий.

— Ты прав, — согласилась я. — Мы совершили ошибку. Давай вернемся в Париж, и там ты целиком посвятишь себя творчеству.

— Но разве мы можем себе такое позволить?

— Не знаю. Но все равно вернемся.

— По твоему трастовому фонду мы получим только две тысячи. Если я не буду работать, как мы продержимся?

— А если ты не будешь писать, мы с малышом станем тебе обузой. Будем раздражать. Разве это жизнь?

— Попали мы в переплет. Это уж точно.

— Давай не будем думать обо всем в мрачном свете. Ведь это может быть приключением. Крупной ставкой. В конце концов, возможно, мы окажемся на самой вершине.

— Не знаю, что бы я делал без тебя, дорогая.

— Покупай билеты. Я попрошу денег у твоих родителей. Они хотят помочь.

— Они хотят, чтобы я чувствовал себя обязанным. Не возьму от них ничего.

— Не бери. Возьму я — на ребенка.

— А что, если мне написать последние репортажи для «Уикли»? Напрячься и выдать семь или десять материалов, а потом уйти. С деньгами от газеты и с помощью из Оук-Парка мы можем набрать тысячу долларов на дорогу. Поедем с тысячей и молитвой.

— Как раз то, что надо.

После наступления 1924 года, как только стало ясно, что малыш может благополучно перенести путешествие, мы сели на поезд до Нью-Йорка, а там поднялись на палубу «Антонии», направлявшейся во Францию. Малыш к этому времени приобрел домашнее имя Бамби — он был такой круглый и плотный на ощупь, как игрушечный медвежонок. Я туго заворачивала его в одеяла, укладывая на пароходную койку, говорила с ним и разрешала играть с моими волосами, а Эрнест тем временем находил кого-нибудь на палубе и заводил ностальгический разговор о Париже. Что до меня, я осталась бы в Торонто и на год, и на пять лет, если б это было хорошо для Бамби, но мне такая задержка далась бы намного легче, чем Эрнесту. У других мужчин хватает сил до поры до времени держать все внутри, но Эрнест мог совсем потерять себя. В Париже все дружно удивлялись, как нам удалось совершить такой переезд, но меня это не волновало. Теперь нужно быть сильной за двоих — Эрнест в этом нуждался, и я не должна его подвести. Буду экономить, обходиться необходимым и ни на что не жаловаться — в конце концов, это мой выбор. Я выбрала его, писателя, жизнь в Париже. Нам не светит обычная жизнь.

27

— Да, мы собирались отсутствовать год, — сказал Эрнест Гертруде в наш первый визит к ней после возвращения, — но четыре месяца в Канаде равносильны году.

— Главное — вы покончили с журналистикой, — подытожила Гертруда. — Пришло время напрячь силы и написать то, что вы должны.

— Видит Бог, я готов, — сказал Эрнест и выпил еще рюмку грушевой наливки.

Я наблюдала за Алисой, пока эти двое беседовали, делясь друг с другом уверенностью и воодушевлением. Она будто сжалась и ушла в себя, и я задалась вопросом: рада ли она возвращению Эрнеста? Возможно, в наше отсутствие она привыкла к тому, что подруга принадлежит только ей. Конечно, рядом с Гертрудой всегда был кто-то, ждущий ее совета и признания, но в ее общении с Эрнестом присутствовала особая глубина — они были словно близнецы, разговаривающие на своем языке и слушающие только друг друга. Я это тоже чувствовала, и хотя временами меня задевала эта внутренняя связь, но я вряд ли помнила, что значит быть одинокой. Ребенок нуждался во мне и полностью заполнял мою жизнь. Это мой голос он вбирал в себя, ритм моих качающих рук убаюкивал его, как и нежные поглаживания, когда он просыпался ночью. Я была ему жизненно необходима — и Эрнесту тоже. Теперь я стала мотором семьи.

Конечно, материнство может быть изнурительным. Я постоянно недосыпала; иногда у меня не было сил помыть голову или съесть что-нибудь, кроме куска хлеба с маслом. Но когда Бамби сосал грудь, вцепившись кулачком в мой халат, и неотрывно смотрел на меня кроткими бездонными глазками, словно я центр мироздания, мне хотелось таять от нежности. Потом после дневного труда приходил Эрнест, у него был взгляд человека, долгое время находившегося в одиночестве и погруженного в себя, и я опять чувствовала себя нужной. Он ощущал потребность во мне и в Бамби, без нас он не смог бы вывернуть себя наизнанку и, тем не менее, сохранить цельность.

Семейная жизнь ясно ощущалась нами в конце дня, когда мы оставались одни, черпая силы из нашего воссоединения. Но с богемным Парижем отношения складывались с трудом. Гертруда и Алиса были милы с Бамби. Они подарили ему сверкающую серебряную погремушку и вязаные пинетки. Когда пришло время его крестить, они принесли шампанское и миндаль в сахаре, а Гертруда даже согласилась быть крестной матерью. Но, похоже, не все наши друзья понимали, как теперь, когда мы обзавелись ребенком, вести себя с нами. Паунд и Шекспир иногда заходили вечерком пропустить по стаканчику или встречались с нами в кафе, если удавалось с кем-то оставить Бамби, но Паунд ясно дал нам понять, что присутствие в его студи и детей не приветствуется. Не из-за шума или возможного беспорядка — просто из принципа. «Мне они неинтересны, — объяснил он. — Не обижайся, Хэдли».