Парижская жена - Пола Маклейн

— Знаю, ты очень устал, милый. Но все обретет смысл с рождением малыша.

— Надеюсь, ты права.

— Да. Вот увидишь. — И я поцеловала его на прощание.

Наверное, во многом успокаивая себя, я действительно верила, что, если все пройдет хорошо и ребенок родится здоровым, стоит выдержать одинокое существование в холодном Торонто. Тем временем я старалась сделать наш новый дом как можно уютнее. Из Парижа мы привезли в ящиках одежду, посуду и картины. Я наняла уборщицу и старого на вид дворника, и они внесли вещи на четвертый этаж. Мебели у нас было мало, и первые недели, пока Эрнест бороздил Онтарио, как разъездной коммивояжер, я свила себе гнездышко на раскладном диване и, завернувшись от холода в одеяла, заканчивала чтение писем Абеляра и Элоизы.

Мне хотелось отвлечься от забот, и я с легкостью окунулась в их переписку, в их историю. Иногда я вставала, только чтобы приготовить чай или утеплить одеялами двери и подоконники, куда проникал холод. Еще я писала письма в Париж друзьям, которых так не хватало, и домой в Штаты. Фонни выражала радость по случаю будущего рождения ребенка, но сама была на грани срыва. Роланд недавно перенес нервное расстройство и лежал в нервно-психиатрической клинике в Массачусетсе. «Эту больницу хвалят, — писала Фонни. — Но дети сбиты с толку и спрашивают, вернется ли папа домой. Я не знаю, что им ответить». Мне было очень их жаль, но случившееся удивления не вызвало. Отношения в их семье всегда складывались напряженно, как и у моих родителей. А когда напряжение держится слишком долго, может где-то рвануть. А как иначе?

Я писала и родителям Эрнеста. Сам он был слишком занят, чтобы отвечать на их письма, но его сдержанность объяснялась не только этим. Он не хотел их вмешательства в свою жизнь — особенно Грейс. Уехав в Париж, он впервые почувствовал, что получил возможность заново создать себя. Родители напоминали о ранних годах жизни, которые он предпочел бы забыть. Мне была понятна его тяга к независимости, но через несколько недель у нас должен был родиться ребенок, а Эрнест еще не сообщил им важную новость. Они имели право это знать, и я напоминала ему об этом, когда Эрнест бывал дома между частыми командировками.

— Я сообщу, если тебе так хочется, — наконец согласился он. — Но ты совершаешь ошибку. Они тут же примчатся и начнут все вынюхивать, как пара волков.

— Ты так не думаешь.

— Еще как думаю! Ты можешь представить, чтобы моя мать не сунула нос во все, что касается младенца, не терроризировала нас советами и своим мнением по всякому поводу? Нам она не нужна. Нам никто не нужен.

— Она и Кларенс будут рады малейшей возможности чем-то помочь.

— Это их дело, но я не прошу помощи.

— Правильно, — сказала я, но была признательна, когда они неожиданно быстро откликнулись на телеграмму Эрнеста, прислав чемоданы со свадебными подарками и кое-какую мебель из нашей бывшей квартиры на Диборн-стрит. Ничего особенного эти вещи собой не представляли, но от их присутствия наше пребывание на Батхерст-стрит казалось не таким временным. И все прибыло как раз в нужный момент.

На первой неделе октября Хиндмарш вновь послал Эрнеста в командировку — на этот раз осветить приезд английского премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа в Нью-Йорк.

— Похоже, на личную вендетту, — заметила я, глядя, как он собирает вещи для поездки.

— Думаю, я вытерплю, — сказал Эрнест. — А ты как?

— По словам доктора, до конца месяца, а то и до первых чисел ноября время есть. Ты успеешь вернуться.

— Последний раз еду, — сказал он, захлопывая чемодан. — Хочу попросить Джона Боуна серьезно поговорить с Хиндмаршем.

— Если это будет исходить от Боуна, ему придется оставить тебя в покое, не так ли?

— На это и надеюсь. Заботься хорошенько о нашем котенке.

— Обещаю.

— И о маме-кошке не забудь.

— Хорошо, дорогой, но тебе лучше поторопиться. Поезд ждать не будет.

Спустя несколько дней, а именно 9 октября, мне позвонила Гарриет Коннебль и пригласила на обед.

— С удовольствием пришла бы, но я стала такая огромная, что ни во что не влезаю, — сказала я. — Приходится заворачиваться в скатерти.

— Уверена, вы прекрасно в них смотритесь, — любезно рассмеялась она. — Мы пришлем за вами машину к восьми.

В результате я даже обрадовалась, что она настояла. Весь день я испытывала дискомфорт, который приписывала неполадкам с желудком. Конечно, этим дело не ограничивалось. Мое тело готовилось к родам, но я старалась этого не замечать. Я думала, что, если затаюсь и не буду утомляться, малыш подождет до приезда Эрнеста. Вкуснейший суп я ела тихо, как мышка, а потом сидела на роскошном бархатном диване супругов и слушала, как Гарриет играет задорное переложение песни «Я вновь заберу тебя домой, Кэтлин», и даже не притоптывала ногой. Но ребенок рождается, когда удобно ему, и это с каждой минутой становилось очевидней.

— Хэдли, дорогая, мне кажется, вам нехорошо, — сказал Ральф Коннебль, когда больше не мог вежливо скрывать, что не замечает напряженного и серьезного выражения моего лица.

— Я прекрасно себя чувствую, — до последнего упорствовала я, но, проговорив это, вскрикнула: эмоции взорвал и мою аккуратно возведенную дамбу. Боль уже стала нестерпимой. Я согнулась, и меня затрясло.

— Бедняжка, — успокаивала меня Гарриет. — Ни о чем не тревожьтесь. Мы проследим, чтобы о вас хорошо позаботились.

Они повезли меня в больницу. Гарриет всю дорогу гладила мою руку и говорила что-то успокаивающее, а Ральф решительно гнал машину по улицам города. Мостовые тускло освещались светом газовых ламп.

— Не могли бы вы связаться с кем-нибудь из «Стар»? Нужно дать знать о происходящем Эрнесту.

— Если надо, мы горы свернем, — заверила меня Гарриет. — Думаю, у нас еще есть немного времени.

Но его не было. Через полчаса меня переодели в больничную одежду и положили на операционный стол, чтобы врач и несколько сестер могли принять роды. Вот для чего мы приехали в Торонто — здесь всем занимаются настоящие профессионалы. В Париже я могла рассчитывать только на помощь акушерки, которая вскипятила бы воду на плите, чтобы простерилизовать инструменты. Даже в Штатах врачи только начинали оказывать услуги роженицам в больницах. Отец Эрнеста в Мичигане все еще вставал по ночам, когда ему звонили с просьбой о помощи; и хотя я знала, что женщины издавна рожали дома — в том числе моя мать и мать Эрнеста, — но я чувствовала себя безопасней в больнице. Особенно теперь, когда схватки ни к чему не приводили.

Я тужилась два часа, шея моя болела, колени тряслись от напряжения. В конце концов прибегли к эфиру. На меня надели маску, закрывавшую рот и нос, и я вдохнула нечто, похожее на запах свежей краски, — глаза резало. Потом я впала в забытье, а когда очнулась, увидела медсестру, державшую на руках туго спеленутый сверток. В этих пеленках из синей шерстяной материи лежал мой сын. Я смотрела на него, и слезы счастья застилали мои глаза. Он был само совершенство — от прелестных маленьких ушек и плотно закрытых глазок до темных волосиков и пушистых завитков около ушей. Меня расстроило, что Эрнест не присутствовал при родах, но зато со мной, здоровенький и чудесный, был его сын. И важнее этого не было ничего на свете.