Парижская жена - Пола Маклейн

Я тужилась два часа, шея моя болела, колени тряслись от напряжения. В конце концов прибегли к эфиру. На меня надели маску, закрывавшую рот и нос, и я вдохнула нечто, похожее на запах свежей краски, — глаза резало. Потом я впала в забытье, а когда очнулась, увидела медсестру, державшую на руках туго спеленутый сверток. В этих пеленках из синей шерстяной материи лежал мой сын. Я смотрела на него, и слезы счастья застилали мои глаза. Он был само совершенство — от прелестных маленьких ушек и плотно закрытых глазок до темных волосиков и пушистых завитков около ушей. Меня расстроило, что Эрнест не присутствовал при родах, но зато со мной, здоровенький и чудесный, был его сын. И важнее этого не было ничего на свете.

Когда на следующее утро Эрнест наконец приехал — запыхавшийся и взволнованный, я сидела в кровати, приложив малыша к груди.

— Боже, — только и сказал Эрнест. Стоя в дверях, он разрыдался, закрыв лицо руками. — Я так беспокоился о тебе, милая. Телеграмму принесли в вагон для прессы — в ней говорилось, что ребенок родился и хорошо себя чувствует, а о тебе — ни слова.

— Милый, ты видишь — я в порядке. Все прошло как по маслу, а теперь взгляни на этого мальчугана. Правда, он великолепен?

Эрнест подошел ко мне и сел на край кровати.

— Какой он маленький! Ты не боишься сделать что-то не то? — И он погладил пальцем крошечную ручку с голубыми прожилками.

— Поначалу боялась, но на самом деле он очень крепкий. Думаю, коррида сделала свое дело. Он вылетел на свет как настоящий тореро.

— Джон Хэдли Никанор Хемингуэй. Он прекрасен. И ты не хуже, если так хорошо со всем справилась.

— Я чувствую себя удивительно сильной, дорогой. А вот ты выглядишь ужасно. Ты что, не спал в поезде?

— Пытался, но меня не покидала ужасная мысль, что ты в опасности.

— Меня окружили заботой. Семейство Коннебль помогло, они были так внимательны. Мы им очень обязаны.

— Может, мы все-таки поступили правильно, приехав в Торонто, — сказал Эрнест.

— Конечно, правильно. Я ведь говорила, что с рождением малыша все обретет смысл.

— Я так устал, что просто валюсь с ног.

— Тогда поспи. — И я указала на стул в углу комнаты.

— Хиндмарш удивится, куда я пропал.

— Пусть себе удивляется. Ты молодой отец.

— Ты веришь, что это правда?

Я улыбнулась про себя и ничего не сказала, а он закутался в одеяло и крепко уснул. Теперь двое мужчин, подумала я с глубоким удовлетворением. И оба мои.

26

Тем же утром, проснувшись, Эрнест разослал море телеграмм с сообщением, что все прошло хорошо. Он невероятно гордился тем, что я так быстро родила; да мне и самой было приятно. Конечно, мне помогли доктора и эфир, но я и сама стоически перенесла это испытание, хотя знала, что Эрнест в сотнях миль от меня.

Эрнест пошел на работу, приготовившись к хорошей головомойке, но все оказалось хуже, чем он предполагал. Хиндмарш встретил его не в своем кабинете, а устроил ему унизительный разнос перед другими сотрудниками, сказав, что сначала надо было отдать статью, а потом уже ехать в больницу. Все выглядело ужасно нелепо, но Эрнест, пересказывая мне вечером разговор с Хиндмаршем, пылал от негодования, хотя перед этим обсудил его в пабе с Грегом Кларком, залив изрядным количеством бурбона.

— С Торонто покончено. Здесь нельзя оставаться. — Спиртное не расслабило Эрнеста, и я боялась, что войдет старшая сестра, прогонит его и я не дослушаю историю до конца.

— Неужели нельзя ничего исправить?

— Невозможно. Мы оба рассвирепели. Он вывалил все, что у него накипело, деревенщина, а я наговорил ему такого, о чем еще долго будут судачить в газете.

— О, дорогой! Он тебя уволил?

— Перевел в «Уикли». Это не значит, что я соглашусь. Как ты думаешь, когда мы сможем снова отправиться в путь?

— Что до меня, то через несколько дней, а малышу нельзя отправляться в плавание еще несколько месяцев. Нужно потерпеть.

— Нужно было убить негодяя. Вот и решилась бы проблема.

— Ненадолго.

Он скорчил гримасу и тяжело опустился в кресло, слегка царапнувшее пол.

— А где маленький сорванец? Хотелось бы на него взглянуть.

— Спит в детской комнате. Тебе тоже надо поспать. Иди домой, милый. Обсудим все утром.

— Чего тут обсуждать? Говорю тебе, с Торонто покончено.

— Не думай сейчас об этом. Просто иди домой и прими что-нибудь от головной боли. А то завтра утром у тебя будет раскалываться голова.

Мы рванули в Париж не сразу только потому, что не могли. Малыш действительно был слишком мал для такого путешествия; кроме того, переезд проглотил почти все наши деньги. А тут еще гора больничных счетов — мы оказались на грани полного банкротства. Ничего не оставалось делать — только рыть носом землю, «как какому-нибудь сукиному сыну», как любил говорить Эрнест. Он согласился перейти на новое место, и хотя теперь не работал непосредственно под началом Хиндмарша, но чувствовал его влияние. Каждый раз, получая неприятное или унизительное задание, Эрнест подозревал, что за этим стоит Хиндмарш, — например, когда его послали написать о поступлении в зоопарк Торонто белого павлина.

— Павлина, дорогая. Они хотят доконать меня. Смерть от унижения — самая отвратительная из смертей.

— Возможно, — согласилась я. — Но у них ничего не получится. Ты очень сильный.

— Не уверен.

В Торонто пришла зима, со снегом, и ветер нес его по улицам, угрожая сбить прохожих с ног. В Париже зима была сырая и сумрачная, здесь же — слепяще белая и бесконечная. Холодный ветер проникал под одежду и одеяла, он гулял по нашей квартире, и мы с малышом устроились у радиатора. Я кипятила воду, чтобы поддерживать в доме влажность, а когда кормила, надевала сверху теплое пальто Эрнеста. Ребенка на улицу я совсем не выносила и наняла женщину, которая сидела с ним, пока я ходила в магазины. Эрнест приходил домой вечером, вид у него был усталый и измученный. Когда я рассказывала ему о новых достижениях нашего малыша — как он улыбнулся мне при купании и задорно поднял головку — вылитый чемпион, — Эрнест произносил одобрительные восклицания, но было видно, что даже в таких случаях ему трудно радоваться.

— Не представляю, как я продержусь этот год, — сказал он.

— Понимаю, это кажется невозможным. Но через много лет, когда мы станем дряхлыми стариками, этот год будет вспоминаться как один миг.

— Дело не в том, что мне неинтересно тратить время на пустяшные истории. Ладно бы это. Но я не пишу свое, а только этого я и хочу. Материал гибнет во мне. Если в ближайшее время я не возобновлю работу, он погибнет навсегда.