Волшебник - Колм Тойбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Куда меньше Томаса забавляли слова Эрики, что им пора расстаться с мыслью вернуться в мюнхенский дом, что они потеряли его навеки, как и деньги, вложенные в немецкие банки. Эрика твердила об этом постоянно, словно хотела избавить родителей от иллюзий.
Его дочь настаивала на том, чтобы Томас заявил об окончательном и бесповоротном разрыве с нацистами. После того как его доклад о Вагнере подвергся критике многих заметных фигур культурной и музыкальной жизни Баварии, включая Рихарда Штрауса и Ханса Пфицнера, Томас решил не отвечать, рассудив, что им пришлось так поступить под давлением режима. Эрика, напротив, считала это поводом заявить о своей ненависти к новому правительству. Он должен использовать любую возможность призвать соотечественников сопротивляться Гитлеру. Когда Томас наконец выпустил официальное заявление, которое напечатали в швейцарских газетах, он не стал предварительно показывать его Эрике и не удивился, когда Катя передала ему, что дочь назвала тон его заявления заискивающим и слишком мягким.
В начале войны Томас прекрасно представлял себе свою немецкую аудиторию. Читая лекцию в Берлине, он верил, что обращается к людям, разделяющим его взгляды на свободу и демократию и их важность для Германии. Ныне эти люди хранили молчание. В Германии больше не было места, откуда он мог бы к ним обратиться. Если, живя в мирной Швейцарии, он осудит Гитлера, это не пройдет ему даром. Его книги изымут из книжных магазинов и библиотек. Ему больше не позволят раскрыть рот.
Его отношение к нацистам известно. И он не видел нужды повторять, пока Голо и Катины родители были в Германии, пока у него оставался дом в Мюнхене и счета в немецких банках. Нападки на национал-социалистов во времена, когда они были экстремистским движением, могли принести известные неудобства, но нападать на немецкое правительство, которое хотело утвердиться в глазах мирового сообщества, – совсем другое дело.
Всякий раз они с беспокойством вскрывали письма от Голо, хотя сам Голо не казался напуганным. Он писал, что Мюнхен теперь больше напоминает театральные подмостки и его долг – сообщать, что происходит на самом деле. Некоторые из его писем были печальными, особенно описания визитов к дедушке и бабушке, которые до сих пор жили в своем роскошном особняке и все с меньшим оптимизмом смотрели в будущее. Дедушка без конца приговаривал: «Не думал, что доживу до такого!» Для властей Прингсхаймы были евреями. Петера уволили из Университета Гумбольдта в Берлине, и, как и остальные братья, он собирался покинуть Германию.
Отец Кати написал дочери письмо, которое было доставлено через третьи руки, запретив ей писать и звонить. Она показала Томасу отрывок:
Я больше не уверен, моя маленькая, что кто-то еще помнит, что ты, моя дочь, – мать Эрики и Клауса Манн, жена Томаса Манна. В иные времена в Мюнхене это составляло предмет гордости. Теперь, когда ты в изгнании, я знаю, что твои дети и муж будут выступать против нового порядка, и я их понимаю. Но помни, это может угрожать нашей жизни. Мы всегда пытались быть лояльны властям. Я всегда любил музыку Вагнера и всегда его поддерживал, даже Байрёйтский фестиваль создавался при моем участии. Единственный проблеск надежды в этом мраке исходит от Винифред Вагнер, и это тем более странно, что она является пылкой сторонницей человека, имени которого я не хочу доверять бумаге. Она сказала, что поможет нам, но мы не знаем, что она имела в виду.
Томас заметил, что, кроме него, прочесть письмо дали только Эрике. За столом Катя позволяла дочери говорить все, что заблагорассудится, но, встав из-за стола, сразу удалялась к себе и, кажется, почувствовала облегчение, когда Эрика присоединилась к брату во Франции.
Михаэль, которому исполнилось четырнадцать, переехал к ним в Лугано. Томас помнил, как неохотно сын посещал скрипичные уроки в Мюнхене и как учитель фортепиано отказался с ним заниматься, потому что Михаэль не желал ему подчиняться. Однако в пансионе нашелся учитель скрипки и альта, который пришелся ему по душе.
– Что в нем особенного? – спросила Катя.
– Он итальянец, и остальные учителя над ним смеются, – ответил Михаэль.
– И поэтому он тебе нравится?
– Его отец и брат сидят в тюрьме. Если он вернется в Италию, его тоже арестуют. Никому сейчас не нужен учитель скрипки. Поэтому он такой грустный.
Теперь Михаэль несколько часов в день репетировал, в основном на альте, и устроил так, чтобы учитель приезжал заниматься с ним дважды в неделю.
Когда Томас похвалил его игру, Михаэль нахмурился:
– Учитель сказал, что у меня есть талант, но не больше.
– А что еще нужно? – спросила Катя.
– Гений, – ответил Михаэль.
Именно Михаэль предложил Томасу брать уроки английского у своего учителя.
– Он прекрасно владеет английским и нуждается в деньгах.
– Он итальянец. Я не хочу говорить по-английски, как итальянец.
– Предпочитаешь говорить по-английски, как немец? – спросил Михаэль.
Томас согласился брать уроки и учиться читать по-английски простые книги.
В одном из писем Голо упомянул об обеде с Эрнстом Бертрамом, который настаивал, что выступает за свободу, но только для хороших немцев. И когда Голо предположил, что его отец никогда не вернется в Германию, Бертрам удивился: «Почему? В конце концов, он немец, и мы живем в свободной стране». Бертрам также пытался оправдаться, почему не навестил Томаса, когда был в Лугано. Впрочем, заметил Голо, он такой не один, и, вероятно, Бертрам испытывал давление властей, не желавших, чтобы он поддерживал отношения с отцом Голо.
Голо добавил, что устроил в доме обед, дабы не дать пропасть лучшим бутылкам из отцовского погреба, а еще продолжал не спеша упаковывать книги и перебирать бумаги.
Всякий раз слова, что больше он никогда не увидит своего дома, больно ранили Томаса. Он отслеживал газетные новости в надежде, что власть Гитлера скоро пойдет на убыль, что его застрелят, что нижние армейские чины поднимут мятеж против высокопоставленных офицеров.
Когда в Берлине начали сжигать книги, оскорблявшие нацистов, Томас порадовался, что среди них нет его сочинений. Однако вернувшаяся Эрика заявила, что в огонь бросают книги всех ведущих немецких писателей, включая Генриха и Клауса, Брехта и Германа Гессе. Едва ли тем, что среди них нет твоих книг, стоит гордиться, сказала Эрика, и Томас заметил, что Катя молча кивнула. Прочтя в письме Голо, что именно Бертраму Томас обязан тем, что его книги не бросили в костер вместе с остальными, Катя передала письмо Томасу и вышла из комнаты.
Под предлогом продажи Голо без труда переправил через швейцарскую
