Семейные тайны - Кристин Сэлингер

— Тогда еще простительно. — Пламя свечей чудесным образом преобразило и без того невероятно красивое лицо. — Просто ты такой обаятельный.

Он рассмеялся и, скользнув к ней на кровать, ущипнул ее за подбородок.

— А ты такая неустойчивая.

— Вообще-то нет. На самом деле мои сексуальные аппетиты ниже среднего.

— Вот как? — Он приподнял ее, чтобы снять пиджак.

— Да. Я выяснила, для себя… э-э… что, хотя интерлюдия сама по себе может быть приятным действом… — Она затаила дыхание, потому что его пальцы начали медленно высвобождать из петель пуговицы на ее блузке.

— Приятным?

— У меня редко возникает, если вообще возникает, желание повторить. Просто у меня такая гормональная организация.

— Разумеется. — Он склонился к ее грудям, соблазнительно вздымающимся из чашечек бюстгальтера, и стал водить языком по нежной коже.

— Но… но… — Его язык проник под ажурную ткань, и она стиснула кулаки, млея от наслаждения.

— Ты пытаешься думать.

— Пытаюсь понять, способна ли я думать.

— Ну и как, получается?

— Не совсем.

— Ты говорила мне о своей гормональной организации, — напомнил он, стягивая с нее юбку и не отрывая глаз от ее лица.

— Правда? Ах да… у меня вертелась такая мысль. — Где-то в голове, словно в дурмане думала она, содрогаясь от прикосновения его пальцев.

Увидев на ней опять столь возбуждающие чулки с резинками, только на этот раз дымчато-черные, Филипп пришел в восторг. Черные трусики тоже идеально гармонировали как с чулками, так и с бюстгальтером того же цвета.

— Сибилл, мне нравится то, что под твоей одеждой.

Он перенес губы на ее теплый живот и тут же почувствовал, как напряглись ее мышцы. Она потерянно охнула, заерзала под ним.

Он мог делать с ней что угодно. Сознание собственной власти пьянило как терпкое вино. И он медленно ласкал ее, продлевая каждое блаженное мгновение, и сам погружался в экстаз.

Сначала стянул чулки с красивых стройных ног, целуя их по всей длине до самых кончиков пальцев. Кожа у нее была кремовая, гладкая, душистая. Восхитительная. И еще более обольстительная, когда по ней вдруг пробегали мурашки.

Его пальцы и язык проникли под облегающую шелковую полосочку над ее бедрами. Она выгнулась, затрепетала, застонала. И, когда его дразнящие ласки обоих довели до умопомрачения, он сдернул этот тоненький барьер и приник губами к ее разгоряченному естеству. Она вскрикнула, вцепилась в его волосы, содрогаясь от оргазма, потом обмякла, ловя ртом воздух.

Передышка была короткой.

Он мог делать с ней что угодно. Абсолютно все. Она была бессильна отказать ему, бессильна остановить нарастающую волну лихорадящих ощущений, вихрем закруживших ее. Весь мир сосредоточился в нем, в нем одном. Вкус его кожи у нее во рту, мягкие волосы под ее ладонями, движение мускулов под подушечками ее пальцев.

Она услышала стоны, его стоны, свое имя, произнесенное исступленным счастливым шепотом, и, всхлипывая от упоения, нашла губами его губы, изливая в него свой вожделенный восторг.

Еще, еще, еще. Она льнула и льнула к нему, подчиняясь острой потребности собственного естества.

Теперь уже он, стиснув зубы, цеплялся в ее волосы, сотрясаясь от наслаждения, граничившего с болью.

Она распахнулась ему навстречу, и, погружаясь в нее, сливаясь с ней, он поднял голову, напряженно всматриваясь в ее лицо.

Она приковалась взглядом к его глазам, с приоткрытых губ срывалось тихое дыхание. Что-то щелкнуло, замок открылся, их души соединились. Его ладони сами нашли ее руки, пальцы переплелись с ее пальцами.

Каждое движение — медленное, плавное — дарило новое потрясение. Ее нежное шелковистое тело зазывно извивалось. Он увидел, как ее глаза заволокло, почувствовал спазмы и накрыл ее рот своим, заглушая удовлетворенный вопль.

— Останься со мной, — бормотал он, осыпая поцелуями ее лицо. — Останься со мной.

Разве у нее есть выбор? Она беззащитна перед ним, перед тем, что он разбудил в ней и что требовал взамен.

В ней опять росло напряжение, все существо зазвенело, взорвалось. Он крепко прижал ее к себе и рухнул вместе с ней в бездну блаженства.

— Я собирался приготовить нам поесть, — произнес он некоторое время спустя, когда она, изнуренная и безмолвная, лежала на нем. — Но, думаю, мы просто закажем ужин сюда. И поедим в постели.

— Хорошо. — Она не открывала глаз, заставляя себя вслушиваться в биение его сердца.

— А ты завтра выспись, — говорил он, лениво перебирая ее волосы. Почему-то ему страстно хотелось проснуться с ней утром в одной постели. Об этом обязательно следует поразмыслить позже, решил Филипп. — Погуляй по городу, походи по магазинам. Если дотянешь здесь часов до четырех, вместе поедем домой. Я впереди, ты — следом.

— Хорошо.

У нее просто не было сил спорить с ним. К тому же, убеждала она себя, в его предложении есть разумное зерно. Она неуверенно чувствует себя на балтиморской кольцевой дороге. Да и город хочется посмотреть. И потом, конечно же глупо тащиться назад в Сент-Кристофер в ненастную ночь.

— Ты ужасно уступчивая.

— Просто у меня сейчас приступ малодушия. Я голодна и не испытываю ни малейшего желания садиться за руль ночью. И еще я скучаю по большому городу.

— Понятно. А я-то надеялся, что ты польстилась на мои неотразимые чары и несравненное сексуальное мастерство.

— Нет, — с лукавой улыбкой отвечала она. — Но твои таланты сыграли здесь не последнюю роль.

— Утром я приготовлю тебе сногсшибательный омлет, и, отведав его, ты станешь моей рабыней.

— Посмотрим, — рассмеялась Сибилл.

На самом деле она уже почти стала ею. Голос сердца, который она настойчиво глушила в себе, твердил, что она в него влюбилась.

А это, считала Сибилл, куда большая и грубая ошибка, чем ее беспричинный визит к нему домой в дождливый вечер.

ГЛАВА 16

Если двадцатидевятилетняя женщина, собираясь на день рождения к одиннадцатилетнему мальчику, трижды меняет свой наряд, значит, у нее не все в порядке с головой, ругала себя Сибилл, снимая белую шелковую блузку и надевая джемпер с воротником-хомутиком цвета морской волны. Ведь она идет на обычный семейный ужин, а не на дипломатический прием, на который, впрочем, собраться было бы легче. На торжественные мероприятия — будь то официальный ужин, праздничный вечер или благотворительный бал — она точно знала, что надеть, знала, как там себя вести.

К чему весь этот богатый опыт светской жизни, если она не способна сообразить, в чем должна явиться на день рождения к собственному племяннику и какую манеру поведения избрать в общении с ним?

Она надела на шею серебряный ошейник, сняла его, выбранила себя и опять надела. Какое имеет значение, в чем идти? Все равно она там чужая. Да, она будет держаться с непринужденным видом, как равная среди равных, и Куинны будут делать вид, будто рады ей, и все вздохнут с облегчением, когда она распрощается и удалится.

Два часа, сказала она себе. Она пробудет там два часа. Два часа она как-нибудь вытерпит. Все будут предельно учтивы, стараясь избегать неловкости и неприятных сцен. Ради Сета.

Она зачесала назад волосы и сцепила их заколкой на затылке, затем критически оглядела себя в зеркале. Вид у нее уверенный, решительный. Доброжелательный, не агрессивный.

Разве что свитер слишком яркий. Лучше бы надеть что-то в серых или коричневых тонах.

Боже всемогущий!

Телефонный звонок положил конец ее терзаниям. Она с готовностью схватила трубку.

— Да, алло, доктор Гриффин.

— Сиб, ты еще там? А я боялась, что ты уехала.

— Глория. — Ноги внезапно подкосились, и она медленно опустилась на кровать. — Ты где?

— Да я тут, поблизости. Извини, что смылась от тебя тогда. Я была немного не в себе.

Не в себе, подумала Сибилл. Что ж, вполне подходящее определение. Судя по темпу речи и дикции, состояние Глории, очевидно, и теперь оставляет желать лучшего.

— Ты украла у меня деньги.

— Я же объяснила. Я была не в себе, запаниковала. Мне нужны были наличные. Я все верну, не беспокойся. Ты разговаривала с теми ублюдками?

— Я встречалась с семьей Куиннов, как и обещала, — ровно отвечала Сибилл, разжимая стиснутую в кулак ладонь. — Я дала им слово, Глория, что мы обе придем на встречу с ними и обсудим положение Сета.

— Я-то слова не давала, верно? Ну и что они сказали? Что они собираются предпринять?

— Они сказали, что ты занимаешься проституцией, что ты жестоко обращалась с Сетом и позволяла своим клиентам приставать к нему.

— Лжецы! Проклятые лжецы! Им просто хочется поиздеваться надо мной. Они…

— Они сказали, — спокойно продолжала Сибилл, — что ты обвинила профессора Куинна в сексуальных домогательствах. Будто двенадцать лет назад он угрозами склонил тебя к связи с ним и в результате ты родила Сета. Они также сообщили, что профессор Куинн передал тебе более ста пятидесяти тысяч долларов.