Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

— Без цветов? — Ее вздорность всплеснула руками, что означало разочарование.

Но тут Эмилия заметила сквозь окно какую-то тревожную суету возле дома Алдонисов. Вгляделась, подбежала к другому окну со своей всегдашней шумливостью.

— Что там такое? А? Я боюсь…

— Как вы можете бояться того, что сами же сотворили?

— Я? Сотворила?!

— Хотите, чтобы я вам напомнил? Извольте… Оклеветали красивую — душевно и внешне — молодую женщину с неприятной для вас фамилией Певзнер. Вселили в дом Алдонисов сатану недоверия и подозрений… Погубили Дзидру и Дашу, а стало быть, полагаю, и Иманта… Уж не говоря о Дашиных близких! Этого мало? Такие злодеяния и Демону не под силу.

— Я? Погубила?!

Эмилия, не к месту разнаряженная, заметалась по кухне, где места для метаний было недостаточно — и она то и дело наталкивалась на стол, на плиту, на табуретку.

— Я хотела только помочь!

— Чем? Ложью? Дьявольской клеветой? — перебил ее Елчанинов. — Если б вы не были дамой, я вызвал бы вас на дуэль. И убил бы! Можете не сомневаться: убил. Не промахнулся бы!..

Афанасьев ничего подобного Нелли Рудольфовне не говорил. Может, потому, что не принадлежал к дворянскому роду?

С утра до ночи Имант сидел у моря, которое с детства считал своим главным другом. Известно, однако, что худший враг — это бывший друг… Сия печальная истина была ему пока неизвестна. Но ведь он не конфликтовал с морем, не нарушал его законов, не ссорился с ним. За что же оно свело его судорогой? И из-за этого он лишился, навсегда лишился людей, без которых бытие его разрушилось, кончилось.

— Точнее, оно невозможно без Даши, — сказал Игорь, прилетевший из-за океана к нам в Израиль. — Факт ухода родителей прежде ухода детей принят и самими детьми как естественность. Где, в какой семье или в каком романе мужчина накладывает на себя руки из-за смерти матери? Нет, мне кажется, подобных семей и подобных романов. А из-за смерти любимой женщины? Даже из-за ее измены? Такие сюжеты в искусстве до оскомины традиционны, поскольку традиционны в реальности. И вроде бы это несправедливо: мать у каждого человека одна, а любимых может быть сколько угодно. Несправедливо… Имант был образцовым сыном! Но жить он все-таки не сможет без Даши. А мы-то как сможем?..

Георгий Георгиевич почти все время был рядом с Имантом… Эмилия же, чтобы более ни с кем из соседнего дома не встретиться, удрала к подруге в город. Она не думала, что слухи, интриги, сплетни способны убить… То есть в политической сфере она это предполагала и даже сама наблюдала, а в лирической — нет. Если бы ей заранее сказали, чем все закончится, она бы со взбалмошной суетливостью бросилась исправлять ситуацию. Но сколько ситуаций мы бы исправили, если б могли заглянуть вперед?.. Нет, она все же не была копией Нелли Рудольфовны: вздорность толкала Эмилию на действия необдуманные и примитивные. Красовской же внешняя принадлежность к «прослойке», даже к элитарной «прослойке», подсказывала шаги более изощренные. А результаты? Они — дети случайностей и совпадений. На совести Красовской была жена Афанасьева, а на совести вздорной Эмилии — Дзидра и Даша… Нет опаснее тех интриг, что вторгаются в любовные страсти.

Елчанинов пытался припомнить истории, подобные той, что случилась, которые бы оставили по себе вечную и траурную память, но не привели бы к новым смертельным исходам. «Имант должен сделать вывод, — думал Георгий Георгиевич, — что и для него не все кончено!..»

А тот, вглядываясь в даль, произносил одни и те же слова:

— Они возвращаются…

Часами, окаменев, отупев от неверия в свершившийся факт, я сижу на берегу Средиземного моря. Так Имант — на берегу равнодушно-хладного Финского залива… «Она возвращается!» — хочется крикнуть и мне. Но это было бы более, чем сумасшествие. Перепутать сестру я издали с кем-нибудь бы и мог… Но перепутать моря? Если бы Имант уплыл за тот горизонт, который передо мною, его бы не парализовала судорога. Тогда бы и Даша и Дзидра… Если бы вообще можно было заранее отрепетировать события, а уж потом, все учитывая и исправляя, участвовать в спектакле, длящемся годы, десятилетия…

Но отрепетированных судеб я не встречал. А жизненные импровизации и необдуманности дорого — о, как дорого! — порой нам обходятся. Плещется теплом Средиземное море… А я замерзаю…

Есть такой анекдот… Смешной и трагичный. Он именуется жизнью. Ее можно назвать и «романом с вырванными страницами». Я вырываю страницы, вырываю страницы… Чтобы второстепенность не заглушила смеха и не спрятала слез.

Но стены смеха на свете нет. А Стена плача пролегла от Иерусалима по всей земле.

Москва — Внуково, 1992–1993

Иерусалим — Тель-Авив, 1993

Книга третья

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ И КОРОТКАЯ

Все мы в этой жизни хоть немного, хоть в чем-то да виноваты… Я — в своей детской любви к той, что была любви недостойна и обрекла меня на недоверие к женщинам и холостяцкое прозябание. Игорь — в столь частых переходах через границу иронии к цинизму. Отец — в затянувшейся, как младенческая корь, ортодоксальности. Даша — в невольном совращении женатого человека. Еврейский Анекдот — в тайном обожании жены своего лучшего друга. Дзидра — в разламывавшей ее, словно землетрясение стены дома, жажде мщения. Так размышляю я сейчас… Лишь за мамой и Имантом, думаю, не числилось грешных поступков. Испытав в ранней юности тошнотворность примитивного общения, тщившегося выдать себя за любовь, Имант был способен на чувства богатырские, как его фигура и неколебимый характер. Таким чувствам он и воздвиг пьедестал для памятника Даше «при жизни», который стал памятником «при смерти». За что же выпали Иманту испытания, перенести которые не сумела даже его — тоже мощная — психика? За что?! И кто был виноват в беспробудных его несчастьях? Задаю себе этот вопрос и сам отвечаю: те, что украли у матери его, Дзидры, все. Взамен же осатанили душу ненавистью и жаждой мести. Ненависть заставила перепутать русское со сталинским, утопила разум. А потом утопила саму ее и мою сестру…

«Они возвращаются!..» Мы все, казалось, слышали голос Иманта. И вопль безнадежной надежды. Смогу ли я вернуть рассудок ни в чем не повинному? Может быть, и смогу. Но Дашу ему не вернет никто. Как и маме… А ей-то за что выпала непостижимая кара?

Георгий Георгиевич позвонил Абраму Абрамовичу в Иерусалим и рассказал о том, что происходит с Имантом. А о том, что сотворилось в доме Алдонисов, всем, кроме мамы, было известно.

— Пора бы уж нам с вами встретиться, — сказал Еврейский Анекдот. — А то ведь уход Даши может сократить и мою жизнь. Это не исключено.

— Я к вашим услугам, — ответил Георгий Георгиевич. Так дворяне отвечали, когда им «бросали перчатку» или призывали к иным действиям, не терпящим отмены и промедления. — Но это ведь очень сложно. К тому же я не смею покинуть Иманта.

— А где он сейчас? — прошептал Анекдот в трубку.

— Он у моря.

Абрам Абрамович продолжал еле слышно:

— Благородно, что вы присылаете Дашины письма. Это спасение для ее матери. Но ведь когда-нибудь они кончатся. Кроме того… Эсфирь хочет поговорить с дочерью по телефону.

— Это уже не удастся.

— Юнкер Елчанинов, вы по-прежнему способны произносить только правду?

— Бывший юнкер.

— Еще одно уточнение? Но для меня вы всегда останетесь юнкером. Я вас очень жалел. И любил…

— За что?! Из-за меня погиб ваш отец. И вы его ни разу не видели. Но очень похожи на него… Даша показала мне фотографию. Глаза… Такие же всепонимающие и скорбные.

— Это еврейский стандарт, — сказал Анекдот. — А не уважать и не любить вас я не мог… И не смел! Получилось бы, что отец отдал жизнь за недостойного человека. Такое случиться не имело права! И мама всегда говорила, что его гибель была поступком, угодным Богу. Смерть отца не смела быть беспричинной.

— Но я ни разу к вам не пришел. Мы бежали в Латвию. А потом, когда ее присоединили…

— Ее захватили, — уточнил на сей раз Абрам Абрамович, тоже не выносивший лжи.

— Когда захватили, вас в Киеве не было. Я пытался связаться, но безуспешно.

— Даша много пишет о вас. И восторженно! — Сестра в дневнике своем Елчанинова воспевала. — Извините, что позволю себе вторгнуться… Всегда вмешиваюсь в чужие дела.

— Чтобы сдвинуть их с мертвой точки? И оживить? Даша рассказывала…

— Да, вторгаюсь… — продолжал извиняться Абрам Абрамович. — Вы, кажется, даже отвергли близкую вам женщину… из-за того, что она не приняла Дашину национальность?

— Не приняла и… — Елчанинов осекся.

— Вы что-то хотели сказать?

Георгий Георгиевич не стал сообщать, что Эмилия Дашу убила.

Все мы знали, что Даши на свете нет и никогда… никогда уже больше не будет. Все, кроме мамы. Она могла бы почувствовать, что свершилось самое чудовищное на свете. Но это было для нее нереальностью, которую ощутить невозможно.