Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

С виду надежность Иманта, как ни странно, более всего определяла спина — прямая, несгибаемая, словно крепость. Впрочем, крепость напоминал он весь. И Даша укрылась в этой крепости, как некогда Георгий Георгиевич в семье Абрамовичей.

Неожиданно и ситуация, в которой оказался Игорь, мой брат-психолог, стала напоминать Дашину ситуацию. Не повторять ее, а лишь напоминать…

Лекция Игоря, прочитанная на каком-то симпозиуме, до того восхитила американку русско-еврейского происхождения Соню, что она подошла и с ходу призналась в любви. То ли к нему, то ли к его таланту… Исстрадавшийся от тщетных поисков признаний и справедливости Игорь увидел в Соне, как Даша в Иманте, спасение. И спину… И спину тоже!

Соня была вызывающе некрасива: одну половину лица занимали очки, а другую — лоб, в таком объеме для женщин необязательный. Игорю же показалось, что и лоб, и очки, и экспансивно воспаленные глаза оградят его, прикроют от злой неуютности жизни. Соня сама сделала Игорю предложение — и он его принял. Только она предложила любовь, а он принял защиту.

Вскоре, однако, он понял, что любить «спину» в прямом смысле важнее, чем в переносном. Прозрение это наступило за океаном…

Когда-то брат объяснял мою готовность расстаться с Лидой Пономаревой тем, что я ее не столько любил, сколько «желал». Но обнаружилось, что не желая любить невозможно… Впрочем, Игорь желал… Но не Сониных губ и не ее тела, а ее помощи и заботы. Ее спины, которая выглядела не столь мощной, как у Иманта, но тоже прямой и надежной.

Соня была психологом — и быстро разобралась в ситуации. Запрятав женскую оскорбленность, она ни разу не назвала Игоря мужем и никому не представила его в этом качестве, хотя имела на то полное право. Но формально «полное» право может быть, по сути, фиктивным. А таковым Соня пользоваться не пожелала.

Она вела себя так, словно обманула моего брата и была виноватой, хотя логичнее было обвинить в обмане его. Но Соня обвинять не умела. Она настоятельно напомнила Игорю, что у нее две комнаты, а не одна, и добавила, что не позволит себе хоть в чем-либо его стеснять.

А потом учредила между Игорем и собой нейтральную полосу в виде коридорчика, который стал не соединять две комнаты, а разъединять их. Как и Имант, Соня была человеком долга, и потому, чтоб не дать никаких шансов для подозрений иммиграционным властям, она открыла общий — для себя и для Игоря — счет в банке. А к входной двери прикрепила медную дощечку: «Софья и Игорь Певзнеры».

Поначалу она собиралась — собиралась! — стать женой брата: даже взяла себе нашу фамилию. Но оказалась неспособной злобно швырнуть в него черепки разбитой надежды.

«Как я могла вообразить себя женой? Наивно и глупо… Как могла подумать, что нужна ему?» — задавала себе Соня беспощадные, унижающие вопросы.

Она была нужна Игорю и даже необходима. Но в той же степени, в какой необходимы были ему отец, Абрам Абрамович или я… Все поняв, Соня не прибегла к отмщению, подобно Нелли Рудольфовне. И не бросила брата на произвол… Наоборот, она принялась с утроенной убежденностью прославлять талантливость Игоря, что вызывало у американцев подозрение, замаскированное улыбками, даже для них чрезмерно широкими.

Глубина исследований брата оказалась для американцев слишком глубокой. Путь к общечеловеческим выводам, пролегавший через историю России, был для них чуждой дорогой. Да и вообще фактам многострадальным они традиционно предпочитали факты оптимистические. Благополучие не столь располагает к психологическим терзаниям и проникновениям, как бедность и неустроенность. Соня, которая пользовалась у коллег прочным авторитетом, клялась, что в сравнении с Игорем она ничего абсолютно не стоит. Это несколько оскорбляло достоинство американцев: стало быть, Сониного научного дарования для них достаточно, а для русских — нет?

Дарование брата оказалось по ту сторону океана таким же невостребованным, как и по эту. Причины были иными, менее оскорбительными, но невостребованность столь же болезненной. И она вызвала взрыв, потому что представилась Игорю крушением последней надежды.

В знак бессмысленного протеста он устроился таксистом, поскольку и машину водил психологически точно. Над лобовым стеклом он водрузил транспарант с таким объявлением: «За рулем этой машины ученый-психолог. Гарантируется интересная беседа в пути!»

Миновали годы… А я все думаю о бедственности — иезуитски несправедливой бедственности! — судеб таких рыцарей, как Соня и Имант. Увы, самоотречение и самопожертвование реже награждаются ответной любовью, чем ветреность, неверность, а то и паскудство. Дай Бог, чтобы я ошибался.

Но не только за спинами Иманта и Сони пытались укрыться от несправедливости моя сестра и мой брат. Они искали спасение и на других землях: Даша на латвийской, а Игорь — заокеанской. Мы же вчетвером — мама, отец, Еврейский Анекдот и я — решили довериться земле своих исторических предков и отправились в Иерусалим.

Мне всегда представлялось, что имя Иерусалим принадлежит не «месту жительства», а земному чистилищу… Городу, где не обитают, «не проживают» в домах, а только молятся, исповедуются, обретают успокоение и душевную силу.

Мне казалось, что в Иерусалиме нельзя пребывать постоянно, как в любом другом городе, что в него можно лишь совершать паломничества, его можно лишь с трепетом посещать.

И вдруг мы получили почти в центре трехкомнатную квартиру… А нашему отцу-Герою даже были посвящены интервью. Заодно в поле зрения журналистов угодили и «члены семьи Героя». То, чему не суждено было состояться триумфальной весной сорок пятого года в Советском Союзе, состоялось почти через четверть века в городе, который просто городом назвать было трудно, потому что это был Иерусалим.

В человека там вливался совершенно особый воздух.

Проникая не только в легкие, но и заполняя все существо человеческое, воздух Иерусалима как бы надувал собой крылья души — и она воспаряла над суетой сует и мельтешением повседневности.

Старинные здания не придавали Иерусалиму оттенка музейности: ничто не принадлежало здесь любопытству.

Но ко всему хотелось припасть…

И за рубежами России — случается, к сожалению, — успехи распределяют не человеческие заслуги, а прихотливая воля случая. Случай там в меньшей степени руководствуется злонамеренностью, но тоже иногда своенравен и нелогичен.

Мой брат всегда не только считался талантливее меня, но и был талантливей… А стал таксистом. Моя же популярность экстрасенса, «заклинателя болезней», усмирителя нервов и психики, на Земле Обетованной намного опередила меня… Бывшие сограждане, вновь ставшие для меня таковыми, установили очередь на прием еще до моего появления. И где? В Иерусалиме!..

Вырываю страницы… Вырываю подробности… Они все равно не объяснят, как существовали друг без друга те, которые друг без друга существовать не могли.

Врачи уже научились подключать к аппаратам, к машинам сердца, легкие, почки. И те, подключенные, способны работать, действовать, но не жить. А чужие органы, пересаженные в незнакомую им «почву», нередко вообще отторгаются… Организм нашей семьи был единым и неразрывным. Оказалось, однако, что и единое можно разъединить и неразрывное — разорвать. Но лишь как бы, лишь вроде бы… Разделенные событиями, тысячами километров и миль, мы оставались вместе. Это самое мучительное на свете: вместе и врозь.

Мама, умевшая все, налаживала в Иерусалиме наш быт, отец и Абрам Абрамович искали работу, а я принимал и изумлял больных, возвращая здоровье. Но вернуть его нашей семье был не в силах, сердце ее, как бы подключенное к аппарату, формально работало, билось. А душа, которую «подключить» невозможно, жаждала возрождения былого дома. На другой, чем раньше, но на одной, на общей земле. Прежняя земля отторгла нас, как некую чужеродность. И разбросала… Мы обязаны были воссоединиться: только тогда бы сердце семьи ожило, а не продолжало напоминать о себе механическими толчками.

Игорь в Нью-Йорке гнал от подъезда к подъезду свое такси с шутливо-жутковатым плакатом над лобовым стеклом. Но в душе рулил к родному, общему дому, который разобщили режим и система. Они провозгласили людей той «главной ценностью», кою можно, как всякую вещественную ценность, продать, заложить в ломбард, разбросать или повесить… Нет, не себе на грудь или шею, а в смысле буквальном. Украшениями и ценностями дорожат не во благо их самих, а во благо тех, кому они принадлежат, кто обладает ими и кто вправе поступить с ними, как пожелает. Режим и система объявили людей «главной ценностью», но своей. Как бы своей собственностью… А с собственностью хозяин ее волен поступать по личному усмотрению. Например, раскидать, разбросать…