Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Почему же все так случилось? Чтобы осмыслить, осознать, разрываю туман повседневности. То забегаю вперед, то возвращаюсь… И вырываю страницы, вырываю страницы…

Мне неизвестен человек, который кого-нибудь любил бы сильнее, чем себя самого. Сколько я предвижу наступательных возражений! «А любовь матери?» Это наивысшее чувство — любовь к своему продолжению. Оно, на мой прагматический взгляд, тоже эгоистично: свой ребенок дороже других детей не потому, что он лучше, а исключительно потому, что он свой. Если даже преступник или дебил! Справедливо ли это? Обожать своего ребенка трепетней, чем любого другого, — даже если тот, другой, Моцарт или Ван Гог! — тоже значит любить самого себя. Так ли это?

Кажется, я опять вступаю в конфликт с общепринятыми воззрениями. Общепринятые — не обязательно самые точные. Они самые привычные, но внезапно могут быть разрушены, опровергнуты тем, что неопровержимей воззрений: событиями и фактами.

Любовь к женщине — тоже любовь к себе, к своим наслаждениям и страстям. А когда они не удовлетворяются, пылко нежные чувства превращаются в пылко раздраженные, даже злобные, или тускнеют… Если б мужчина обожал женщину вне зависимости от своих потребностей и интересов, он охотно уступил бы ее тому, с кем она вознамерилась изменить: пусть будет счастливее, пусть ей будет блаженнее. Но какой же мужчина так мыслит и поступает? Кто ощущает удовольствие оттого, что любимая испытывает удовольствие с кем-то другим? Стало быть, и мужское чувство эгоистично. И женское тоже…

Мне неизвестен человек, который следовал бы иным порывам, иным законам. Но Георгий Георгиевич знал такого человека. Это был отец Абрама Абрамовича. Он не дожил до рождения собственного сына, чтобы чей-то чужой сын продолжал свой путь по земле. Конечно, он не думал, что идет на верную гибель, он надеялся, что все обойдется. Но сознавал, что может не обойтись… И добровольно пошел не на какой-нибудь рядовой риск, а на роковой и смертельный. Он не мог любить юнкера Георгия Елчанинова сильнее себя, своей юной жены и своего будущего ребенка. Но сильней, чем любил себя, он ненавидел жестокость. И Георгий Георгиевич, считая еврея Абрамовича-старшего вторым отцом, приплюсовал как бы по наследству его готовность переступить во имя справедливости через себя к такой же — своей собственной — дворянской готовности. Елчанинов жил благодаря подвигу — и сам готов был на жертвенные поступки.

Встречать на вокзал Дашу и Иманта он отправился вдвоем с Дзидрой, предупредив накануне, что Эмилия, хоть и знает Иманта с детства, встречать его жену не имеет права.

Она произнесла всего несколько фраз, которые ошеломили его. Всего несколько… Но такова суть дворянства: всего один неуважительный жест, всего одно оскорбительное высказывание — и отступления быть не может: к ответу, к отмщенью, к барьеру. Или к разлуке…

Дзидра уже около года не видела сына. Раньше он умудрялся приезжать даже на субботы и воскресенья. А потом его приезды стали заменяться виноватыми телефонными звонками и письмами. Чем длинней становился отрыв от родного дома, тем длинней становились и письма, в которых прежде нужды вовсе не было: Имант успевал обо всем рассказать матери в электричке, пока они ехали от Риги до загородной станции Майори.

Дзидра поняла, что любовь к Даше хоть и не совсем одолела любовь к матери, но соперниц у той любви быть не могло.

«Это разные чувства!» — пыталась она утешить себя расхожей формулировкой. «Да, разные! — вроде бы соглашался, но на самом-то деле насмешливо возражал ее стойкий, не привыкший обольщаться разум. — Совсем разные… Одно — недавнее! — не оставляет места ни для чего и ни для кого, кроме себя, а другое, стаж которого исчисляется почти всей жизнью сына, приросло к организму, как пальцы руки или ноги, но, увы, напоминает о себе не часто. Одно причиняет боль, возбуждает, восторгает, сводит с ума, а другое может и вовсе притихнуть, не ощущаться. Так не было прежде, но стало теперь…»

У Дзидры Сталин похитил все: отца, мужа, старшего сына…

Неужели и второго, младшего, она тоже теряет?

Не видевшая сына более десяти месяцев — с осени и до середины лета, Дзидра первый свой взгляд на перроне все же не смогла подарить ему, а вонзила в мою сестру. Кто она, сумевшая отобрать и у Иманта все взамен себя самой?

На Дашу, были устремлены и другие взоры: мужчины, тоже на расстоянии, впивались в нее, забывая о приехавших и встречающих, а женщины — молча протестуя против такой забывчивости. Внезапно Дзидра испугалась за сына. Она, всего минуты назад желавшая хоть чуть-чуть отторгнуть Иманта от «оккупантки», от завладевшей им любви, стала ревновать Дашу к мужчинам, взоры которых не желали учитывать присутствие Иманта. Если бы его жена была некрасива, Дзидра бы оскорбилась. Но чересчур ошеломлявшая Дашина внешность все более очевидно устремляла мать на защиту сына…

Женщин успех сладостно будоражит. Кроме всего прочего, он дарит им уверенность в себе и уверенность в будущем. К успеху нельзя абсолютно привыкнуть, и даже общепризнанные красавицы всякий раз реагируют на него выгодными для себя способами, проверенными и отработанными. Теми, которые «играют на успех» и его увеличивают… Они демонстрируют свои завоевательские возможности, как знаменитые люди стараются чаще всего не оставлять свою популярность в тени, не замеченной окружающими. Но Даша к своим двадцати двум годам от успеха устала. В Театральном училище неотразимая привлекательность сестры ограждалась сперва Афанасьевым, а затем Имантом. Но взгляды, комплименты, намеки все равно не оставляли сестру в покое. И она, как только могла, от успеха своего уклонялась. Но чем настойчивей уклонялась, тем настойчивей он преследовал.

Однако каждый склонен видеть то, что ему хочется видеть. И Дзидра углядела в Дашином стремлении оттолкнуться от мужских взоров стремление их к себе притянуть. Уже на перроне она страдала за Иманта… Он сам, казалось, никакой опасности не замечал, но ведь матери тревожатся за сыновей гораздо острее, нежели сами сыновья за себя… И нежели — что греха таить? — они тревожатся за матерей.

Георгий Георгиевич, голос, манеры и облик которого умели все деликатно и без конфликтов расставлять по местам, произнес:

— Поздравляю вас, милейшие!

Слово «милейшие» на этот раз прозвучало, как «милые». Елчанинов еще дважды или трижды повторил свое поздравление. Мужчины, что при виде Даши будто хватались за невидимый внутренний стоп-кран и опускали чемоданы на платформу, не понимали, с чем именно Георгий Георгиевич поздравлял, но фраза его объединила Иманта с Дашей и постепенно оттолкнула непрошеных.

Георгий Георгиевич поцеловал Даше руку не мимоходом, а с уважительной ритуальностью.

— И я поздравляю, — присоединилась к нему Дзидра.

— Спасибо, мама, — сказал Имант и, пригнувшись, как бы на треть «сократив» себя, поцеловал ее в щеку.

Даша поцеловала свекровь в то же место той же щеки.

Все невпопад и растерянно присоединялись друг к другу… Самостоятельно и независимо существовали лишь любовь Иманта к Даше и Дзидры к Иманту.

Сестра же моя, как показалось Дзидре, предоставила ее сыну право и возможность перед собою благоговеть.

Вещей было много: Даша в Латвию не приехала, а переехала.

Имант сосредоточился на том, чтобы она не притронулась ни к одному чемодану. Это отвлекало его внимание от матери и Георгия Георгиевича.

— Помню, как покойная супруга растерялась, бедная, при первой встрече с моей покойной матерью, у которой был весьма властный характер. — Елчанинов шутливо, но выразительно глянул на Дзидру. — Я из-за той давней напряженности, помнится, забыл поцеловать маму, хотя бесконечно ее почитал и любил.

«Имант не забыл… И на том спасибо!» — подумала Дзидра.

Даша успела привыкнуть, что мощная спина мужа ограждала ее от любых тяжестей, и в том числе чемоданных. К этому привыкают охотно и быстро… Она не стала делать вид, что старается оказать ему посильную помощь, которая Иманту была не нужна.

«Пусть она взваливает на него только эти тяжести!» — молитвенно произнесла про себя Дзидра.

В доме Алдонисов, на побережье, Георгий Георгиевич преподнес новобрачным бронзовые подсвечники. Они были фамильными, но не потускнели от времени, а, потемнев, словно насупившись, обрели задумчивость и таинственность. Подсвечники, как и все, что было связано с родом Елчаниновых, принадлежали вечности. Два подсвечника должны были символизировать вечность уз, скрепивших две жизни.

Дзидра не хотела выражать радости по поводу бракосочетания сына, поскольку никогда не выражала того, чего не испытывала. И подарка молодым не преподнесла.

Но подарком выглядел ужин. Даша взирала на стол, как на выставку экспонатов, подчас ей незнакомых. Самыми редкими из них были разнообразнейшие блюда из даров моря. При всей своей нарочитой неженственности кулинаркой Дзидра была отменной — и этим напоминала, что все же к прекрасному полу принадлежит.