Фантастическое путешествие II - Айзек Азимов

«Идет запись сигналов в память», — пронеслось в голове Моррисона. Сказать вслух он ничего не смог, поскольку даже думать об этом боялся. Его пугало, что поток собственных мыслей, окажись он чуть интенсивнее, может тут же все разрушить.

То небольшое покачивание, или скептические полны, как он их называл, переместились из центра на задний план.

Моррисон не удивился. Вполне вероятно, он улавливал поля сразу нескольких клеток, которые не совпадали между собой. Тут, видимо, сказался пульсирующий эффект пластиковых стен корабля. Да плюс ко всему — броуновское движение молекул. Могли влиять и заряды атомов даже за пределами минимизированного поля.

Исключительность создавшейся ситуации заключалась в том, что ему вообще удалось уловить волны. Он чуть дотронулся до антенны, провел пальцами вверх-вниз. Сначала одной рукой, затем — другой. Потом обеими руками вместе, затем так же, но в разных направлениях.

После этого Моррисон слегка согнул антенну в одну сторону, в другую. Изображение скептических волн резко улучшилось, но потом опять стало расплывчатым. Чем это было вызвано, Моррисон не знал.

В одном месте график волны был особенно четким. Моррисон пытался унять дрожь в руках.

— Аркадий, — сказал он.

— Слушаю, мой американский могикан, — отозвался Дежнев.

— Поверните влево и немного вверх. И не говорите больше ничего.

— Мне придется огибать ткань.

— Поворачивайте медленно. Иначе я потеряю ориентир.

Моррисон боролся с желанием взглянуть на Калныню. Один лишь взгляд на нее и даже одна мысль о том, как она прекрасна, могут оказать разрушающее воздействие на экран.

Дежнев медленно вел корабль через арку коллагенов, а Моррисон осторожно настраивал антенну. Время от времени он шептал: — Вверх и вправо. Вниз. Немного влево...

Наконец он выдохнул: — Прямо по курсу.

Моррисон подумал: будет легче, когда они приблизятся к нейрону. Но он не сможет расслабиться до тех пор, пока собственными глазами его не увидит. А пока они ползли сквозь мрачную чащу коллагенов. Сконцентрироваться на одной мысли было мучительно трудно. Нужно было думать о чем-нибудь еще, но обязательно нейтральном, где отсутствовали всякие эмоции. И поэтому он стал думать о своей распавшейся семье. Он так часто об этом думал раньше, что сейчас у него не возникало никаких чувств. Это как на фотографии — помятой и пожелтевшей, которую можно быстро спрятать и вернуться к делу, к анализу скептических волн. Затем внезапно, без всякого предупреждения нахлынула другая мысль. Это было не что иное, как мысленный образ Софьи Калныни: моложе, красивее и счастливее, чем она всегда казалась ему. А вместе с ним возникло тоскливое ощущение собственного одиночества.

Моррисон не был уверен ни в одном из собственных чувств. Кто знает, какие подсознательные мысли и эмоции прячутся в собственном мозгу. Калныня? Может, он действительно влюбился? Так быстро? Или это результат ненормального напряжения, возникшего во время этого фантастического путешествия и вызвавшего столь фантастическую реакцию?

Только сейчас Моррисон заметил, что экран полностью потух. Не успел он попросить Дежнева отключить двигатель, чтобы попытаться снова уловить колебания, как тот сам сделал все. Его голос прогремел по всему кораблю:

— Смотри, Аркадий, вот она! Ты привел нас, как охотничья собака, прямо к клетке. Поздравляю!

— Да, — откликнулась Баранова, — поздравляю и Юрия. Именно ему пришла в голову эта идея, и он сумел убедить Альберта выполнить ее.

Напряжение исчезло с лица Конева, а Дежнев сказал:

— Да, но как нам теперь попасть внутрь?

Моррисон с интересом уставился на картину, открывавшуюся их взорам. Прямо перед ними находилась стена. Вся в складках, она простиралась вверх и вниз, влево и вправо, насколько можно было видеть в свете прожектора. Складки плавно переходили в большие наросты. При более близком рассмотрении стенка напоминала шахматную доску, каждый квадрат которой выдавался вперед. Эти неровные, выступающие вперед выпуклости, как толстые и короткие канаты, придавали стенке ощущение изорванной в клочья материм.

Моррисон понял, что эти выпуклости и есть окончания молекул, которые все вместе образовывали клеточную мембрану. Со страхом он представил себе последствия того, что сейчас они размером с молекулу глюкозы. Клетка была громаднейших размеров. При данных параметрах она простиралась на несколько километров.

Конев, также разглядывавший клеточную мембрану, пришел в себя быстрее, чем Моррисон.

— Я не уверен, — произнес он, — что это клетка мозга или хотя бы нейрон.

— А что же это может быть? — возразил Дежнев. -- Мы находимся в мозгу, а это его клетка.

Конев не скрывал неприязни и раздражения:

— Существует много видов клеток мозга. Одним из самых важных является нейрон, главная составляющая часть человеческого ума. В мозгу их десятки миллиардов. В десятки раз больше глиальных клеток нескольких видов, которые выполняют обеспечивающую и вспомогательную функции. Они намного меньше по размеру, чем нейроны. Десять к одному, что это глия. Мыслительные импульсы идут от нейронов.

Баранова сказала:

— Мы не можем полагаться на шансы. Ты можешь сказать более определенно, не касаясь статистики, что перед нами — нейрон или глия?

— По внешнему виду, нет. Все, что я сейчас вижу, — это небольшая часть клеточной мембраны. И сейчас одна клетка похожа на другую. Нам нужно немного увеличиться, чтобы получить полный обзор и сравнить. И поэтому я предлагаю процесс деминимизации, Наташа. В конце концов, мы уже выбрались из, как ты их называешь, коллагеновых джунглей.

— Если это так необходимо, то пожалуйста, — ответила Баранова, — но имей в виду, что увеличение в размерах — процесс более долгий и рискованный, чем уменьшение. Ведь при нем вырабатывается тепло. Неужели мы не можем придумать что-нибудь другое?

Конев резко заметил:

— Мы можем снова использовать прибор Альберта. Альберт, вы можете определить, откуда точно идут скептические волны?

Моррисон не спешил с ответом. За секунду до того, как экран погас и все увидели впереди корабля клетку, перед его глазами стоял образ Калныни, а ему очень не хотелось с ним расставаться. Это огорчало его. Но ничего не поделаешь: если его разуму угодно прятать и подавлять всякие эмоции, то лучше подчиниться. Моррисон неуверенно произнес:

— Я не знаю.

— Попробуйте, — Настаивал Конев. Все четверо советских ученых теперь с ожиданием смотрели на него.

С внутренним содроганием Моррисон снова включил компьютер. Спустя некоторое время он сказал: