Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV - Сергей Князьков

Из донесения Кутузова нам известно содержание беседы его с Лористоном. Посол Наполеона не прямо приступил к главному предмету своей миссии. Он завел речь с предложения о размене пленных и о необходимости прекратить зверские жестокости при нападении русских партизанов на французских солдат. Кутузов ответил отказом на оба предложения, ссылаясь по поводу последнего на невозможность изменить настроение народа, создавшееся при известных условиях вступления французов в Россию.

Затем Лористон перешел к главному вопросу. «Дружба, — говорил он, — существовавшая между вашим государем и императором Наполеоном, расторгнулась несчастным образом, по обстоятельствам посторонним, и теперь настал удобный случай восстановить ее. Эта война необычайная, война жестокая, должна ли продолжаться вечно? Император, государь мой, искренно желает положить предел несогласиям между двумя великими народами и положить его навсегда».

Кутузов отвечал, что он не имеет никакого полномочия для переговоров о мире. «При отправлении моем в армию, — сказал он, — и названия мира ни разу не упомянуто… Я подверг бы себя проклятию потомства, если бы сочли, что я подал повод к какому бы то ни было примирению; таков в настоящее время образ мыслей нашего народа».

Лористон подал Кутузову письмо Наполеона, в котором император французов писал: «Посылаю к вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу вашу светлость верить словам его, особенно, когда он станет выражать вам чувства уважения, издавна мною к вам питаемые. Засим молю Бога о сохранении вас под Его священным кровом».

Лористон сообщил далее о намерении Наполеона послать его для переговоров в Петербург и обратился с просьбой к Кутузову исходатайствовать на это согласие императора Александра и пока, в ожидании ответа, заключить перемирие.

Кутузов отклонил последнее предложение, но обещал довести до сведения государя о желание Наполеона. Лористон принялся рассчитывать время, когда может прийти ответ из Петербурга, и обнаружил при этом большое нетерпение получить его возможно скорее, предлагая даже поехать туда, не дожидаясь ответа. Но и это предложение было отклонено Кутузовым. Лористону не оставалось ничего более, как раскланяться. Свидание кончилось.

Коленкур был вполне прав, указывая Наполеону на ошибочность его шага относительно начатия переговоров о мире. Ни в русской армии ни, тем более, в Петербурге не имели еще ясного представления о затруднительности положения французов. Теперь это положение уяснилось как нельзя лучше. Известие о цели и смысле посольства Лористона быстро распространилось в армии. Уже 25 сентября лорд Тэрконель, агент английского правительства, отправляясь из Тарутинского лагеря в армию Чичагова, пишет: «Бонапарт присылал своего генерала для свидания с фельдмаршалом Кутузовым, главное поручение коего было стараться заключить перемирие, но объявленный предмет состоял в том, чтобы сделать представление о варварской системе, с каковой производится сия война… Французы признались в своей слабости»… и т. д.[178]

Что касается императора Александра, то он, начиная с июня месяца 12 года, несколько раз официально заявлял о твердой решимости «не положить оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется» в России. Еще 7 сентября в особо торжественных выражениях, в форме обета, он повторил это решение полковнику Мишо, посланному Кутузовым с известием о сдаче Москвы. Несмотря на это, в Петербурге некоторые сомнения на этот счет были, так как при дворе была влиятельная партия, стоявшая за заключение мира. По сообщению известного германского патриота Штейна, проживавшего в это время в Петербурге и стоявшего близко к императору Александру, к миру с Наполеоном были склонны канцлер гр. Румянцев, гр. Аракчеев и министр полиции Балашев; они имели сильную опору в самой императорской семье: вел. кн. Константин Павлович прямо высказывался за мир; даже вдовствующая императрица Мария Феодоровна, в эпоху Тильзита выказывавшая сильнейшую ненависть к Наполеону и упрекавшая своего сына за дружбу с этим «извергом», теперь была подавлена несчастьем и советовала Александру преклониться перед неотразимой судьбой. После сдачи Москвы при дворе господствовало глубокое уныние. Всех приводила в ужас мысль об очищении Петербурга пред натиском Наполеона и перспектива бегства в Олонецк или Оренбург. К этому присоединялись неутешительные известия из русской армии. Происходивший переворот в соотношении наших и неприятельских сил пока еще не сопровождался какими-либо наглядными результатами. Последствием известного флангового движения было пока дальнейшее отступление нашей армии и затем полное бездействие, так раздражавшее императора Александра, о чем он в резких выражениях писал Кутузову. Немногие лица, наряду со Штейном (адм. Шишков, гр. Кочубей), ратовали против примирения с Наполеоном[179]. Но имп. Александр, под риском восстания в армии, не мог решиться на мир. В этом смысле он писал Кутузову в ответ на его донесение о свидании с Лористоном и требовал впредь недопущения каких-либо переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем, присоединив к тому строгий выговор Беннигсену за разговор с Мюратом на передовых позициях в Тарутине.

Наполеона Александр не удостоил ответом ни на одно из его обращений.

И. Катаев

С редкого издания James'a 1826 г.

(С картины О. Рех.)

VI. Наполеон перед отступлением

A. К. Дживелегова

Pour la premiere fois l'aigle baissait sa tete.

огда надежды на мир окончательно исчезли и сделалось ясно, что Александр будет продолжать войну, перед Наполеоном во всей его серьезности стал вопрос, что же делать дальше: оставаться в Москве, продолжать наступление или пуститься в обратный путь.

О продолжении наступления никто серьезно не думал. Все наступательные проекты маскировали требование отступления. Мюрат предлагал двинуться на Калугу, разбить там Кутузова и идти зимовать на Днепр. Евгений находил, что правильнее идти на Петербург, а оттуда на Ригу на соединение с Макдональдом; зимовать, по его мнению, нужно было на Двине. Словом, и король Неаполитанский и вице-король Италии советовали отступать. Ней прямо, не скрывая, советовал с первых же дней думать об отступлении. По его мнению, нужно было отдохнуть дней восемь в Москве, набрать съестных припасов и пуститься в обратный путь на Смоленск, пока не наступили холода. Для Наполеона было ясно, таким образом, что выбирать приходится не одно из трех, а одно из двух: оставаться в Москве или отступать.

Было ли уже так невозможно оставаться в Москве? После того, как Москва сгорела, Наполеон, смотря на обуглившуюся груду, однажды спросил у Дарю, главного интенданта армии: «Что делать?» Дарю отвечал: «Оставаться здесь, разместиться в уцелевших домах, в подвалах, собрать съестные припасы, какие еще можно найти в городе, поторопить прибытие провианта и припасов из Вильны, превратить эти развалины в огромный укрепленный лагерь, сделать неуязвимыми наши сообщения с Литвой, с Германией, с Пруссией, — и снова начать весной».

«Это совет льва!» воскликнул Наполеон, но все-таки предпочел отступление (Rapp, Mem., 235).

Самое трудное, оставаясь в Москве, было кормить лошадей[180]. Казаки и партизаны зорко стерегли окрестности, и фуражиры, выходившие небольшими партиями, подвергались большому риску. Да и то ген. Дедем (Mem., 253) утверждает, что овса было так много, что после выступления из Москвы его оставалось достаточно, чтобы прокормить двадцать тысяч лошадей в течение полугода. По его мнению не хватало только сена и соломы, из-за которых и приходилось, главным образом, рассылать фуражиров. Что касается провианта, то с ним дело обстояло не так плохо. Об этом подробно говорит Наполеон в беседах с доктором О'Мэара на св. Елене (см. Napoleon dans l'exil. Беседа 8 ноября 1816 г.). Об этом же говорят и русские современники. Читатель знаком с выдержкой из письма Волковой, где говорится: «Сколько ни увозили из Москвы, сколько ни зарывали в землю, в столице оставалось достаточно и жизненных припасов и всякого рода имущества» (см. выше в ст. о Ростопчине). Чем дальше, тем чаще находились припасы, замурованные в стенах и погребах, уцелевших домов (Pion des Loches, Mes campagnes, 304). О том же говорит Боссе в известном месте своих мемуаров: «Мы собрали массу запасов всякого рода, которые ежедневно увеличивались благодаря открытиям солдат в погребах сгоревших домов. По очень понятной предосторожности русские, уезжая, замуровали входы в эти погреба, спрятав там все наиболее ценное. В подвалах находили кучи всяких вещей: муки, роялей, сена, часов, вина, платьев, мебели красного дерева, водки, оружия, шерстяных материй, книг в великолепных переплетах, мехов на разные цены. Церкви тоже были полны запасами» (Mem., II, 107). Солдаты с необыкновенным удовольствием производили эти розыски и с каждым днем отыскивали больше. Припасы собирали, и когда настал час оставления Москвы, то пришлось сжигать целые склады. В Симоновом монастыре сгорели огромные склады третьего корпуса, да и в Москве осталось не мало, чего не успели сжечь (Fezensac, Journal, 65–68). Ген. Дедем, уезжая из Москвы, видел «магазин необъятной длины, доверху полный лучшей мукой», который грабили солдаты. Он говорит далее, что более трети города осталась цела и была полна всем, в чем нуждалась армия (Mem., 253).