Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV - Сергей Князьков

Русские покидают Москву сент. 1812 г. (С совр. Нюренбергской гравюры)

При таких условиях Ростопчину о своем «подвиге» приходилось умалчивать и стирать следы своего участия в московском пожаре. Вернувшись в Москву после французов, Ростопчин еще в большей мере должен был считаться с враждебным настроением тех, кто потерпел материальные убытки от пожара. Он сам признавался в письме к Воронцову, что «многие верят ему», т. е. Наполеону. И мы видим, что Ростопчин принимает довольно энергичные меры к прекращению нежелательных слухов: он еще с большим усердием предъявляет обвинение в политической неблагонадежности и отдает в «рекруты» тех, которые «много врут о разорении Москвы»… Проходят годы. Непосредственные впечатления от пожара ослабевают. За границей, как мы знаем (см. статью Д. А. Жаринова), творится «патриотическая легенда» о пожаре Москвы. Ростопчин делается европейской знаменитостью. Его поступок с сожжением собственного поместья Воронова возводится в перл патриотического воодушевления: «Сожигатель Эфесского храма, — говорит Вильсон, — доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно остаться вечным памятником русского патриотизма» («Рус. Стар.», 1897, X, 199). Ростопчин чрезвычайно чувствителен к славе. Лучше всего это может показать письмо, адресованное из Москвы 28 апреля 1814 г. Воронцову: «Сделайте же мне одолжение, устройте, чтобы я имел какой-либо знак английского уважения, шпагу, вазу с надписью, право гражданства». Ростопчин прекрасно сознает, что его «известность держится на пожаре Москвы», как пишет он одной из своих дочерей (Segur, «Vie», 266). Бонапарт «соделал своими ругательствами имя мое незабвенным». «В Англии народ желал иметь мой гравированный портрет», в «Пруссии женщины модам дают имя мое», так характеризует Ростопчин свою заграничную популярность («Рус. Вестн.», 1813, № 5. Соч. 301). Человек столь мелкого самолюбия упивался своей славой, хотя бы она основывалась на «скифском» поступке. Ростопчин попадает в Париж, где он разыгрывает из себя знаменитость. Все его хотят видеть. Издаются его портреты с подписями «L'incendiaire Rostopchin». Московский властелин в отставке удовлетворен и вовсе не намерен возражать против тех «ругательств», которые, по собственному признанию, создают ему славу. И только в 1823 г. Ростопчин выступает с знаменитой брошюрой «La verite sur l'incendie de Moscou», в которой писал: «я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и разрушаю здание своей знаменитости» (Сочин. Изд. 1853 г., 202). Зачем издал Ростопчин эту брошюру через десять лет молчания? «Он хотел сложить ответственность с одного себя за последствия пожара, — отвечает внук Ростопчина (Ib., 263). — Он хотел вернуться в Москву и зная, что его „патриотический подвиг“ на родине далеко не возбуждает того восторга, уважения или любопытства, как в Западной Европе, пишет брошюру, которую посылает своими компатриотам, как „залог для примирения“» (Segur, «Vie», 270). «Казалось бы, — писал Свербеев в своей статье о пожарах Москвы, — что после такого резкого отречения Ростопчина от возводимого на него подвига, после такого искреннего и вместе насмешливого на то негодования с первых строк его знаменитой брошюры[173], после всех приведенных им в ней доказательств, что он никогда не замышлял сожжения Москвы[174], современники и потомство оставят его память в покое и перестанут прославлять его имя небывалым подвигом. Напротив того, чем более отдалялась от нас знаменитая эпоха, тем упорнее стали мы писать, печатать, проповедывать, „что Москву сжег Ростопчин, что Москву сожгли русские“»[175]. Мы уже цитировали мнение самого Свербеева, с которым в значительной степени нельзя не согласиться. Но это мнение нисколько не опровергает участие Ростопчина в поджогах — оно свидетельствует только, что не было никакого разработанного правительством плана сожжения Москвы, что Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма»[176].

С. Мельгунов

«Я сжег Москву, меня сжигает дьявол» — немец. карикатура на Ростопчина (Ziegler)

V. Переписка о мире между Наполеоном и Александром

И. М. Катаева

Медаль на взятие Москвы

зятие Москвы было роковым поворотным моментом всей кампании Наполеона. Москва — ближайшая цель похода, была достигнута. В руках французов находилась древняя столица России. Наполеон, казалось, был на верху своей славы; его противник потерпел тяжелые, невознаградимые потери.

Но вот проходит каких-нибудь 2–3 недели, и звезда Наполеона, говорит один из участников его похода, «померкла в Москве и вскоре закатилась»[177].

Выезд Наполеона из Москвы (Немец. лубок, ориг. в Ист. муз.)

Возвращаясь из Петровского дворца в Кремль, Наполеон сам был очевидцем той деморализации, которая охватила войска вследствие дозволенного им грабежа во время пожара, под предлогом, что они отстаивают добычу у огня. Учитывая опасные последствия грабежа, Наполеон через день особым приказом по войскам запретил его.

Запрещение, под угрозой военного суда, повторялось несколько раз, но однажды пошатнувшуюся дисциплину трудно было уже восстановить, даже в гвардии. «С соболезнованием видит император, — говорится в одном из сентябрьских приказов маршала Лефевра, — что отборные солдаты, предназначенные охранять его особу, которые должны подавать другим пример подчиненности, до такой степени не повинуются приказаниям, что разбивают погреба и магазины, приготовленные для армии». Солдаты не слушались часовых и караульных офицеров, бранили и били их; офицеры, проходя с войсками мимо императора, не салютовали ему шпагой. Некоторые начальники оправдывали грабеж солдат тем, что они нуждались в хлебе и обуви, что необходимость вынуждала их к отысканию средств для существования. Действительно, продовольственное дело находилось в беспорядочном состоянии. Не было принято своевременных мер для правильного сбора запасов продовольствия и фуража. Обращение к подмосковным крестьянам относительно подвоза провианта в Москву не привело ни к каким результатам. Фуражировки в опустошенные окрестности Москвы доставляли мало продовольствия; отдаляться от Москвы с этой целью было опасно: нападения казаков и партизанов на французские отряды день ото дня становились смелее и расправа с пленными ожесточеннее. Часть французов погибала, другие же возвращались в Москву с пустыми руками. При ежедневных перекличках офицеры замечали убыль людей в командах. От недостатка корма лошади падали сотнями; кое-как поддерживалась гвардейская конница; остальные части должны были почти все спешиться. В таком же печальном положении находилась и артиллерия. В довершение всего в течение сентября Наполеон получил неблагоприятные известия о действиях австрийцев и маршалов, оставленных им для прикрытия тыла «великой армии» и для наступательных действий на флангах.

Положение Наполеона становилось чрезвычайно затруднительным. Оставить Москву было небезопасно; но и промедление в Москве угрожало дальнейшим расстройством армии. Так осуществились те предостережения, которые высказывались Наполеону некоторыми его генералами еще в Витебске и Смоленске относительно похода на Москву. Настроение императора было весьма тревожно. «Его тревога, — говорит гр. Сегюр, — выражалась порывами гнева. Особенно это случалось утром, когда он вставал с постели… По его бледному лицу можно было заметить, что его томила горькая истина его положения, со всей ясностью представлявшаяся в темноте ночей».

Только таким затруднительным положением объясняется то, что Наполеон хватался за каждый сколько-нибудь подходящий случай, чтобы начать переговоры о мире с неприятелем.

Узнав о пребывании в Москве начальника московского Воспитательного Дома, генерал-майора Тутолмина, Наполеон, по переезде из Петровского дворца в Кремль, приказал через ген.-интенданта гр. Дюма пригласить его к себе. Приняв благосклонно Тутолмина во дворце, Наполеон в беседе с ним говорил о жестоком, варварском способе ведения русскими войны, возмущался действиями Ростопчина, говорил о бесцельности сожжения Москвы и в заключение спросил: «не имеет ли он просить его о чем-нибудь?» Тутолмин высказал желание послать донесение о состоянии вверенного ему учреждения покровительнице его — императрице. Наполеон спешил воспользоваться этим случаем для осуществления своей затаенной мысли. «Вы можете послать донесение, — сказал он Тутолмину, — и я прошу вас написать при этом императору Александру, которого я уважаю по-прежнему, что я желаю мира. Отправьте с донесением своего чиновника, через которого можете получить и ответ. Я прикажу провести его через наши форпосты». Это было 6 сентября. Наполеон рассчитывал, что донесение Тутолмина и ответ на него имп. Александра даст ему повод войти с ним в непосредственные сношения.