ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг. - Гаспарян Армен Сумбатович

Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Мипгером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.

Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство — к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была “иностранка “, на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции — и преступление не первое. “Надо положить этому конец!”, — внушал присяжным прокурор. Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!

Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».

В мае 1940 года в управление полиции пришел священник. Он был лапидарен: Плевицкая умирает, и хотела бы исповедаться в присутствии полицейского. Отказать ей в этом было невозможно. Ее исповедь, если это, конечно, можно так назвать, была аккуратно записана и подшита к делу о похищении председателя Русского общевоинского союза генерала Миллера:

«Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нему. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нем, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтоб вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.

Мой дорогой муж генерал Скоблин был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю. Чуть что спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И была я ему покорна, никогда не перечила.

Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного Фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру, Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России.

Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну, тут и я поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер. Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже. Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: “Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я — предатель “. И стал мне рассказывать: “Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату, а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: Могу ли повидать генерала Миллера? Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. Что вы с ним сделали? — спросил я. Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол, — ответил по-французски один из этой тройки“».

Я рассказала вам всю правду. И больше ничего не знаю».

5 октября 1940 года Надежда Плевицкая тихо скончалась в Центральной тюрьме города Ренн. Французские газеты сухо и коротко известили о конце «певицы на службе ГПУ». В бурных событиях Второй мировой войны ее смерть не привлекла к себе ровным счетом никакого внимания. О ней все забыли. Или предпочли забыть, вспоминая только ее песню «Занесло тебя снегом, Россия» без указания автора. Одна из русских газет, публикуя некролог, предпочла вовсе не вспоминать про похищение председателя Русского общевоинского союза: «Душа народа, голос расы, песня нации — так можно было бы описать Надежду Плевицкую, когда она стояла и пела о вечном страдании и горе. Ее дикция была безупречна, исполнение — без малейшего призвука безвкусицы и “пересола“. Все на грани несравненного мастерства».

Интересно, что в конце 1980-х годов, тогда еще в Советском Союзе, появилась новая версия смерти «курского соловья». Ввел ее в оборот Гелий Рябов, тот самый, который написал в свое время сценарий для фильма «Рожденная революцией». Он утверждал, что Плевицкую казнили немцы. Привязали ее к двум танкам и разорвали. Версию подхватили. Особенно усердствовал известный домысливатель истории Белого движения Черкасов-Георгиевский. На все просьбы предоставить документы он отвечал гробовым молчанием, которое зачастую превращалось в потоки неприкрытого хамства. Действительно, куда проще обвинить всех в богоборчестве и масонстве!

В телефоном разговоре с одним из потомков русских эмигрантов первой волны я попросил его прокомментировать эту версию. Он был лапидарен: «Чепуха, дорогой Армен!» И в тот же день выслал отрывки статей из парижских газет, благодаря которым можно утверждать — Рябов и Черкасов-Георгиевский в погоне за сенсацией ввели всех в заблуждение.

Генерал Абрамов, ставший председателем Русского общевоинского союза, мечтал сложить с себя эти хлопотные полномочия. Он сразу же предложил эту должность бывшему руководителю Особого Совещания при ВСЮР генералу Драгомирову, который жил в Белграде. Но тот не согласился. Именно его отказ и вынудил Федор Федоровича издать свой знаменитый указ № 1, о переносе центра из Парижа в Софию. Однако он совсем забыл о договоренностях между СССР и Болгарией, о недопущении работы на ее территории белоэмигрантских организаций. Все многочисленные заявления Абрамова, что это чисто номинальный перевод, действия не возымели. Пришлось искать обходные пути.

15 ноября 1937 года он обратился с письмом к проживавшему в Париже заслуженному профессору Николаевской академии Генерального штаба генерал-лейтенанту Гулевичу: «Позволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой, принять на себя возглавлена РОВСа. Могу заверить, что принятие вами этой должности будет встречено всеми начальниками отделов РОВСа с полным удовлетворением и готовностью быть вам ревностными помощниками во всех ваших начинаниях. Разрешите надеяться на благоприятный ответ. В этом случае вступление ваше в должность желательно было бы произвести до 1 декабря сего года».

Генерал знал сложное положение Русского общевоинского союза и отказаться от такого предложения не мог. Он тут же послал Абрамову телеграмму, в которой выразил согласие. Однако Федор Федорович внезапно передумал. Сделав вид, что никакого согласия он не получал, Абрамов снова обратился к Драгомирову. В этот раз он оказался покладистее, но заметил, что для перевода центра в Югославию нужно согласие правительства. Кабинет министров три месяца изучал этот вопрос и в результате ответил отказом. И тут же последовала новая неприятность. Гулевич, негодуя, что Абрамов ведет двойную игру, ответил ему через газеты: «Не входя в рассмотрение причин, вызывающих столь вредное для дела промедление, я признаю своевременным заявить, что считаю себя освобожденным от принятых обязательств по отношению ко мне, как вас лично, так и начальников отделов РОВС».