Оборотень - Фридрих Незнанский

Или наоборот — Снегиреву и еще тысяче человек.

Вот тогда и зародилась у Турецкого крамольная мысль о Вадиме Дроздове, своем однокласснике. Дроздов, выросший, можно сказать, в самом Эрмитаже, великолепно рисовал. А уж Снегирева знал как облупленного…

Теперь Саша ехал по Щелковскому, и настроение у него становилось все гаже. Еще и потому, что он, в общем, догадывался: не будет ему Дроздов ничего рисовать. Да еще кабы с лестницы не спустил.

Турецкий свернул на улицу с красивым названием Бирюсинка, проехал по Амурской и припарковался прямо у розового кирпичного крылечка дроздовского подъезда.

Он уже собирался войти, когда внутри парадного раздался металлический лязг, потом испуганный вопль, сразу сменившийся визгливыми матюгами. Наружу, запущенный могучим пинком, вылетел пластмассовый бутылочный ящик.

— Спецназ в действии, — вслух проговорил Турецкий и вежливо посторонился, пропуская ящик мимо себя.

Спецназ и впрямь действовал. Полковник в отставке Вадим Дроздов вышел на крыльцо, брезгливо держа на отлете вытянутую руку. В руке, едва доставая до земли белыми дорогими кроссовками, извивалось костлявое существо. Дроздов держал его за шкирку, собрав в горсть черную майку с редким по мерзости рисунком: полусгнивший скелет, в глазницах которого горели красные огоньки, осклабясь, вышибал кому-то мозги окровавленным топором.

В другой руке Дроздов нес отобранный у юнца аэрозольный баллончик с краской. Заметив Турецкого, Вадим приветливо кивнул ему головой. Старший следователь по особо важным делам отступил еще на шаг в сторону и стал с интересом ждать продолжения.

— Английский хоть вспомнил бы, бездорожье, — проворчал Дроздов, останавливаясь на верхней ступеньке. — Одноклеточное…

Встряхнув баллончик, он надавил на головку. Баллончик зашипел и выплюнул ядовито-зеленое облачко. Дроздов принялся методично обрабатывать юнца, не забыв ни майки, ни штанов, ни кроссовок, ни черного с белыми черепами «бандана», повязанного на голове. Турецкий отметил про себя, что Вадим обходит лицо, стараясь не попасть в глаза. Тем не менее плачущая жертва отчаянно брыкалась, пыталась ударить Дроздова и сыпала такими выражениями, что Турецкий только головой покрутил.

Когда весь гардероб молодого человека приобрел одинаковый химический оттенок, Вадим критически оглядел плоды своего творчества и вопросительно оглянулся на Турецкого.

— Сразу видно художника, — сказал Александр Борисович. — Стремление к единству ансамбля…

Дроздов усмехнулся и легким движением, которого никогда не смог бы повторить неподготовленный человек, отправил балбеса через газон. «Одноклеточное» вскочило на ноги и убежало, уже с безопасного расстояния пообещав «сраному омоновцу» вернуться и непременно его «заземлить».

— Пачкуны! — досадливо сказал бывший полковник, выкидывая баллончик в урну возле крыльца. Они с Турецким вошли в подъезд, и Саша увидел на кремовой, только что выкрашенной стене коряво написанное слово «Mitalika». — Мало того что стену изгадили, так еще и с ошибкой, — буркнул Дроздов. — Развелось шпаны! — уже в лифте пожаловался он Турецкому. — От армии отмазываются, балбесничают как могут.

— …Этот, Аристов, здесь живет, через двор, остальные кто где. Папенька у него депутат в Думе, одна надежда — скоро переезжают куда-то в центр, может, и дружки сюда перестанут таскаться…

Турецкий так и подскочил, услышав фамилию. М-да. Ну и сынуля.

— А вожак их, Бугор, так просто преступник. И не малолетний уже. Запудрил пацанам головы. Авторитет, драть таких некому. Видел бы ты его, Саша! Вот так и поймешь, почему некоторые не хотят детей заводить…

Дроздовская однокомнатная помещалась на шестом этаже. Вадим открыл замок, и Турецкий чуть не наступил на кошку, сидевшую прямо за дверью.

— Ого! — удивился Турецкий. — Ну ты даешь! Домашнюю скотину завел!

— Это моя Фенечка, красавица, — улыбнулся Дроздов, подхватывая кошку на руки и направляясь на кухню. — Представляешь, на улице подобрал. Думал, обычная помоечная, потом в справочник посмотрел — оказывается, шиншилла…

Турецкий вполуха слушал, и тут его внимание привлекло кое-что еще. Возле плиты на пестром кафеле красовалась присоска-крючок и на ней — несколько суконок для горячей посуды. А в сушилке над раковиной торчала круглая форма для кекса, в которой, по-видимому, недавно что-то пекли. Насколько он помнил, так далеко кулинарные достижения Дроздова не простирались.

— Так, так, — только и сказал Турецкий.

— Пошли, — сказал Вадим, втыкая вилку в розетку. — Я тебе кое-что покажу.

Они перебрались в комнату, и Турецкий увидел карандашный набросок, прикнопленный к чертежной доске. На него немного смущенно смотрела полноватая молодая женщина лет под тридцать, коротко стриженная и в очках. «Мымра», — немедленно квалифицировал Турецкий.

— С такими, — сказал он уважительно, — люди в Ленинке знакомятся.

Он ждал взволнованного рассказа, но Вадим только хмыкнул:

— Она меня в магазине подобрала, когда я там бормотолога изображал.

Слухи о злоключениях Дроздова до Саши уже доходили. Когда расформировали прежний состав президентской охраны, ее командир угодил в ссылку даже не почетную, а скорее опасную. Так в прошлом веке отправляли на Кавказ неугодных: авось нарвется где-нибудь на горскую пулю. Дроздов поехал в Таджикистан с одной из бесчисленных комиссий и там благополучно поймал предназначенную ему пулю, прилетевшую из-за границы. Догнал, в общем, Афган. В московском госпитале полковника быстро поставили на ноги, но пуля, задевшая крупный сосуд, что-то стронула в организме. Требовалось обследование на сложной дорогой аппаратуре и, вероятно, нешуточная операция. В прежние времена с этим не возникло бы ни малейшей загвоздки, и Дроздов, надо полагать, уже теперь гонял бы своих орлов по учебному центру и лично метал ножи, прислонив к дощатой стеночке кого-нибудь из подчиненных. Однако волшебные двери начали закрываться перед ним одна за другой, в спецбольнице лечили насморки и геморрои борцы с чужими привилегиями, а полковник, окончательно списанный по ранению, регулярно выслушивал казенное: «Пока места нет».

— А ты, господин следователь, ко мне ведь не чаи гонять заявился, — сказал вдруг Вадим. Присмотрелся к физиономии Турецкого, на которой желтоватыми разводами еще проступали следы былого великолепия, и с усмешкой добавил: — Мне тут ребята порассказали…

— Было дело, — сказал Турецкий.

Зачем-то откнопив с доски портрет девушки, Дроздов убрал его в папку. Турецкий заметил в той же папке угол серовато-синего картонного листа, но рисунок рассмотреть не успел.

Дроздов сходил на кухню за чайником и бросил в две чашки по пакетику «Пикника». Нарезал кекс (вероятно, тот самый) и потребовал:

— Давай рассказывай, как ты его арестовывал.

— А то он у тебя не был? — хмуро поинтересовался Турецкий. — И не рассказывал?

Дроздов вызывающе распрямил метровые плечи.

— Был. И рассказывал. Слушай, ты что, действительно в это веришь? Будто он Ветлугину грохнул?

Турецкий ответил, глядя в свою чашку:

— Он киллер, Вадим. Ты об этом задумывался? Наемный убийца. И, по-моему, наполовину свихнувшийся! Я все помню, не беспокойся. И как он мою Ирку спасал, тоже помню. Но какая жидкость ударит ему в голову в следующий раз, я лично не поручусь. А ты поручишься?

— Поручусь, — спокойно ответил Дроздов. И тут Турецкого прорвало.

— А ты знаешь, черный полковник, что твой Скунс на Востряковском кладбище отмочил?.. Если уж он разводками из-за паршивой палатки брезговать перестал, так почему бы и журналистку не шваркнуть?

— Очень интересно, — невозмутимо кивнул Дроздов.

— Пиночет!.. — злобно сказал Турецкий. — Диктатор недорезанный! Бытовой сталинист!.. Вот такие, как ты, все время твердой руки жаждут!..

Дроздов улыбнулся.

Турецкий замолчал и принялся с отвращением глотать чай, уже понимая, что не только не получит снегиревского портрета, но даже не станет обращаться с просьбой к Вадиму. Потому что ясно было, что отставной полковник не возьмется за карандаш и под пытками.

12 ИЮНЯ

Траурное собрание в «Останкине» было назначено на 11 часов. Подъезжая к студии, Турецкий увидел необычайное скопление людей, выстроившихся в многокилометровую очередь, чтобы войти в холл Телецентра и хотя бы на мгновение, последнее в жизни, остановиться около всероссийской Аленушки.

Другие стояли вдоль тротуаров в ожидании, когда мимо них поедет похоронный кортеж. По всей Москве продавали, а часто и раздавали даром портреты Алены Ветлугиной, размноженные многочисленными энтузиастами.

В холле висел такой же портрет, увеличенный во всю стену. Под ним стоял гроб как бы выраставший из цветов, уложенных на сцене многими слоями, — букеты несли и несли.