Россия. История успеха. После потопа - Александр Горянин

Дачная жизнь появилась в России еще и потому, что ее жители имели больше всех досуга в христианском мире (в Российской империи конца XIX века, как свидетельствуют календари того времени, официально нерабочими были 98 дней в году, тогда как, скажем, в Австро-Венгрии 53). Европа и Америка вплоть до Первой мировой войны отдыхали мало. Отдых не входил в программу жизни. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников. На появление в России массовой дачной жизни в столь далекие времена можно смотреть и как на опережающий социальный прорыв, и как на пример того, насколько нации опасно расслабляться до построения основ изобилия. Верны обе точки зрения.

Между двумя мировыми войнами на Западе стало шириться то, что Ортега-и-Гассет назвал «восстанием масс». Звучит устрашающе, но означает всего лишь, что вчера еще послушные и нетребовательные люди более не согласны жить по образцу своих дедов и прадедов, требуют свою долю в жатве цивилизации, хотят разнообразия и перемен. Например, сама мысль прожить безвыездно там, где родился, уже вызывает ужас. Массы жаждут досуга, хотят больше потреблять, развлекаться, видеть мир.

Не случись беда 1917 года, феномен не обошел бы и Россию. Дачный бум, вероятно, пошел бы на убыль – ведь отдыхать из года в год в одном месте должно было стать немодным. Но произошло, как мы знаем, совсем другое, и дача вдруг обрела неожиданную социальную роль, сделавшись островком частной собственности в обобществленном океане. Не продавались квартиры, не продавалась земля, но можно было купить дачу вместе с участком земли.

Дача стала непременной частью советского идеала жизни. Это была неосознанная замена многому из того, что отняли большевики, – прежде всего, двум фундаментальным вещам: возможности видеть мир и возможности побыть наедине с собой. Дача полагалась всей миллионноголовой номенклатуре. Сословно-цеховой подход породил дачные поселки писателей, ученых, художников, журналистов. Много десятилетий землю под дачи сравнительно легко получали заводы, институты, профсоюзы. Такие названия дачных поселков, как «Котлостроитель», «Медработник», «Полиграфист», «Инженер», не звучат необычно. Я вечно встречал людей, живших в коммуналках, но имевших дачи.

За бесконечные годы советской власти в шестерни коммунизма угодили миллионы людей, семьи которых обычно, особенно в больших городах, тут же выкидывались из квартир. Но если приговор не содержал конфискации имущества, а несчастные имели дачу, она становилась их спасением.

«Брали» на дачах якобы редко; приводят даже примеры того, как какие-то писатели и поэты-песенники (им не надо было являться в присутствие) так и отсиделись на дачах, несмотря на подписанные ордера. Почему? Кто теперь объяснит? Режиссер Михалков уловил эту тонкость в «Утомленных солнцем»: за его командармом Котовым хоть и приезжают на дачу, сам арест разыгран как замысловатый трюк.

Предание гласит, что другой маршал, Буденный, два часа отстреливался на своей даче от пришедших за ним гэпэушников (пытаясь одновременно дозвониться Сталину), пока приказ о его аресте не был отменен. Видимо, это миф. Но народ не складывает совсем уж неправдоподобные мифы. Никакая молва не перенесла бы подобный сюжет на улицу Грановского.

Истинная литература тоже все отражает правильно. Перечитайте Трифонова. Этого замечательного писателя завораживали две темы: костоломная машина красного государства и дачная жизнь. Крайне характерно, что эти темы у него почти нерасчленимы. Ближе к нашим дням Солженицын годами был по сути экстерриториален и неуязвим для властей, живя на дачах Чуковского и Ростроповича.

Иногда мне хочется составить дачную антологию в нескольких томах. Среди прочего, туда попадет «Генеральская дача» Николая Заболоцкого и повесть Андрея Битова «Дачная местность».

Последнее «прости» советской власти очень показательно. ГКЧП (слово женского рода) очень старалась придумать нечто такое, благодаря чему все сразу бы поняли, что она хорошая и ее не надо бояться. И придумала. В своем обращении к народу она пообещала всем желающим по 15 соток. И миллионы сердец, уверяю, защемило. К счастью, мыльный пузырь лопнул на третий день.

III

Когда приходят холода, начинаешь понимать, почему наши классики писали «Зимние заметки о летних впечатлениях». С растущей нежностью вспоминается июльская жара, лесная малина, возня детей и собак в теплой траве, и глаза бы не глядели на мокрый снег за окном.

Особенно сладостными, кажется мне, должны быть дачные воспоминания человека, который всего однажды пожил на даче с начала сезона и до самого его конца, пожил в свое удовольствие, никем и ничем не подгоняемый, но больше уже никогда в жизни не смог повторить дивный опыт. Впечатления разных лет не будут наслаиваться, вытесняя друг друга, они сохранятся в его душе как одна чистая и прекрасная мелодия, слегка грустнеющая к своему концу.

Разве можно забыть эти долгие летние дни, когда солнце норовит разбудить в половине пятого утра, забыть яростные ночные грозы и то, как пахнет в начале июня жасмин и как вскоре его начинает теснить запах липы, забыть особое восприятие прочитанного в плетеном кресле или гамаке, поздние беседы, гитару и хохот на веранде, прогулки с прекрасной соседкой к озеру и по грибы?

Почему-то я долго думал, что дачи – привилегия Петербурга и Москвы. Но в 1980 году в Якутске я зашел по некоему адресу и узнал, что человек, который был мне нужен, на даче. Тогда это меня поразило. В Якутске, правда, довольно жаркое лето, но сама окрестная природа и тамошние комары, казалось мне, мало настраивают на мысль о даче. «Да что ты! – сказали мне. – Знаешь, какая у нас банька? А рыбалка! Разве ты в своей Москве увидишь такое?»

Случай повторился затем в Пушкинских Горах Псковской области. Это (для тех, кто не знает) не город, а «поселок городского типа» с несколькими хрущевскими пятиэтажками. В одной из них на двери меня ждала записка «Ушла на дачу». Ушла! До дачи было полчаса пешего ходу. Пушкинские Горы – не какая-то промзона, природа и так подступает тут почти к каждому дому. Но – люди живут согласно обычаю, а наш обычай требует дачи.

Обычай благоговейно увозили с собой. «Вилла в окрестностях Парижа» усилиями наших соотечественников из рассказа Тэффи «Летом» становится «дачей в окрестностях Тамбова». Пытаясь воспроизвести дачную жизнь в чуждых ей странах своего нового обитания, русские эмигранты 20-х годов были уверены, что стараются ради детей (считалось, что дети умрут, если их не «вывезти» на лето), хотя подсознательно старались ради самих себя. За самообманом стояла попытка вернуть утраченное счастье, отнятую родину.

В «Оксфордском русско-английском словаре» слово дача переводится как dacha. Если бы авторы словаря чувствовали, что даче соответствует, скажем, summer cottage, country house или holiday lodge, они бы так и написали. Но чувствовали, что не соответствует. И «Русско-французский словарь» того же мнения: дача – это datcha, а зимняя дача – это datcha que l'on peut chauffer.

Конечно, и на Западе полно людей, владеющих вторым, сельским, домом. Однако почувствуйте разницу. У нас дачников десятки миллионов, и дача – это почти обязанность. Помимо частных и кооперативных дач, то ли были, то ли еще есть казенные дачные тресты, сдающие дачи в аренду, есть ведомственные дачи, какие-то госдачи. Говорят, французский «дачник» гордится перестроенной мельницей где-нибудь в Лангедоке или виллой на морском берегу в Бретани. Я бы тоже гордился. А у нас дача тем ценнее, чем ближе к городу. И конечно, ей положено быть не самой по себе, а в дачном поселке. Самое же главное, datcha – это образ жизни. В других странах он невоспроизводим.

Одна из самых больших драгоценностей русской судьбы – это детство, проведенное на даче. Моя знакомая Надя Дмитриева (державинский адресат – ее предок) росла в Песках, самом дальнем среди известных подмосковных дачных поселков. Он дальше даже знаменитых своей отдаленностью Вербилок и Рузы. Это 101-й километр. Основателю Песков (старожилы спорят о том, кто это был) запрещено было жить хотя бы на метр ближе к Москве.

В 1934-м здесь возникла дачная колония художников. Среди ее обитателей много известных имен – Лентулов, Куприн, Бялыницкий-Бируля, Лансере, Герасимов, Дейнека, Бакшеев, Рындин, Белашова, Пименов. Дети об их известности не ведали. Это были просто живущие в поселке старички, знакомые родителей. Детям хватало своих забот: удрать на Москву-реку, устроить засаду деревенским, поймать мышь и принести ее лисенку, живущему у Комаровых, а вечером на чердаке у Глебовых слушать продолжение бесконечного рассказа про черную руку мертвеца.