Белая малина: Повести - Музафер Дзасохов

Я, правда, не знаю, какое такое добро сделала Дзыцца? Но не станут хвалить просто так! Ах, если бы она жива была, сколько бы еще доброго сделала!..

Соседи у нас хорошие, да не все. Не все люди одинаковы.

В день похорон Дзыцца в доме по соседству веселились: справляли возвращение сына из армии. Он хоть и за неделю до этого вернулся, а как нарочно подгадали! Живут не на нашей, на другой улице, да все равно рядом, вон их дом виден… А про Гадацци и говорить нечего! Или они думают, что никто из них никогда не умрет?

Следом за Хадижат пришел Гажмат. Сел у кровати, о чем-то беседует с Нана. Я прислушивался, но ничего не понял, не смог их слова связать воедино.

— Если это получится, тогда и дом надо привести в порядок…

Что такое «это»? Что получится? Понимай как хочешь.

Гажмат позвал меня в коридор. Долго молчал, потом начал издали:

— Хочу тебе сказать вот что… И мне нелегко, и тебе, но оттягивать нельзя. Да не столько тебя, может, касается, сколько сестер-малолеток…

Я даже удивился: как так, меня не касается, а сестер касается!

— Ты уже вроде… взрослый. В твоем возрасте — пора. Ну, как бы тебе сказать?..

Тут я стал кое-что понимать. Только нет, этого не может быть! Не могла такая мысль прийти в голову Гажмату!

— И Нана избавится от хлопот, будет кому и за девочками посмотреть…

Да не собираются ли они женить меня?! Я ужаснулся. Я уже не слушал, что говорил Гажмат.

Дзыцца, Дзыцца, ты и остыть не успела, а твоего сына хотят женить. Будет жена в доме, и горе наше забудется, и жизнь пойдет, как у всех…

Да нет, они ни меня, ни тебя не знают! Не понимают, что ты для меня, иначе не посмели бы такое говорить. Слез моих не видели, горе мое их не тронуло: как о свадьбе говорить после поминок? У меня слезы выступили на глазах, я всхлипнул. От неожиданности Гажмат растерялся. Он замолчал, потянул руку к глазам.

— Извини меня, Казбек, извини, — проговорил он. — Плохо получилось, ошибся я. Сам бы я не пришел. Родственники послали…

Он даже с Нана не попрощался, ушел. Так вот о чем они шептались! Гляньте-ка на старушку, что затеяла за моей спиной… Если бы что другое, я бы ей сказал, а тут как начать? Стыдно!

После ухода Гажмата я задумался. Вспомнилась мне одна цыганка — все приставала со своим гаданием. Много чего она наговорила, под конец один из моих приятелей спросил:

«А скажи, как его жену будут звать?»

Цыганка опять долго изучала мою ладонь, засматривала в глаза.

«Еще позолотить надо… А если денег нет, хлеба принеси мне».

Принесли хлеба. Цыганка опустила его в сумку, висевшую на плече, словно могли отнять, если не понравится имя моей будущей жены. Опять тискала мне руку…

«Нарви-ка еще вон тех яблок!»

«Это не наши».

«Своих принеси. Как принесешь, так и скажу!»

Кто-то сбегал в сад и вернулся с оттопыренными карманами. Цыганка пересыпала яблоки в свою бездонную сумку.

«Катей жену будут звать», — сказала она.

Мы так и остались стоять с открытыми ртами. Сказала с такой убежденностью, что невольно поверишь. Стало быть, знает, если говорит. Надо же — Катя!.. Я боялся, скажет: Зифа. Или еще какое-нибудь имя, тоже красивое. Мне, может, и было бы приятно. А тут — Катя.

Я вспомнил гадалку, и мне стало не по себе. Конечно, я не собирался жениться, вовсе не думал, а сейчас перебрал в уме всех женщин в нашем селе по имени Катя. Всего-то и было две. Одна из них старушка. Про нее говорили: старая дева. Лет пятьдесят минуло с тех пор, как она стала собираться замуж, и по сей день собирается. В селе знают об этом, и каждый, встретив ее на улице, непременно спросит:

«Катя, когда замуж выйдешь?»

«В это воскресенье сватов жду. А уж на следующее — и свадьба».

Другой Кате от роду всего лишь три месяца. Родилась в день похорон Дзыцца… Конечно, ни она, ни ее мать в этом не виноваты, но думать, что есть такая крохотная Катя, мне неприятно. И ничего поделать с собой не могу.

Когда я вошел в комнату, Нана ножницами подравнивала ногти. Пальцы тонкие, слабые, с трудом ножницы удерживают.

— Скажи на милость, где ты пропадаешь? — спрашивает меня удивленно.

Словно не знает, где я был и с кем. Ох и хитрющая! Думает, я ничего еще не понимаю. А может, решила, что после того, как мы с Гажматом поговорили, ей со мной разговаривать легче?

Да нет, не такая она, Нана! Я не раз слышал: с таким умом и нравом ей бы мужчиной родиться. В самом деле мужественная женщина!

Во время оккупации в каждом доме стояли немцы. И у Нана тоже. Загнали хозяев в крайнюю комнатушку, а сами в двух передних расположились.

Как-то раз заходит фриц и прямо к сундуку. Долговязый, морда красная, злая. Нана встала на пути и не пускает. В сундуке вещи Майрама, как же дать кому-то в них копаться! А тот отшвырнул старуху. Она и вцепилась ему в горло. Душит и кричит во весь голос:

«Сосед, беда, убивают меня!»

Сосед был на улице, услышал и скорей к себе домой. Дескать, ничего не знаю, не видел — подальше от греха. А фриц, хоть и здоровый был, перепугался до смерти. Еле вырвался… Потом выхватил пистолет и выстрелил в Нана. На выстрел другие фрицы сбежались. Видят, долговязый невредим, только бледен как полотно, а старуха на полу. И убрались.

Нана не была даже ранена. К счастью, пуля мимо прошла.

Наутро фашистов как вымело, ни одного не осталось. Еще ночью удрали. Не успел долговязый Нана отомстить. Но синяки на лице Нана еще долго держались…

XXV

У Нана кончался мед, и она обеспокоилась. Все воскресенье напрасно прождала Алмахшита, тот не приехал. А ей без меда никак нельзя.

— Письмо надо написать, — сказала она. — Если и в следующее воскресенье не приедет, без лекарства останусь.

Я взял бумагу и карандаш.

Нана бормочет, сама с собой разговаривает вслух:

— Как они там живут? Хватит ли на зиму кормов, один Бог знает… В это время обвалы, как сено привезешь? Опасно. Не стоит скотин, а тех мук, которые человек из-за нее терпит!

Я сижу с карандашом и жду.

— Как они там управляются?.. Небось думают, когда старуха вернется?

— Что писать? — спрашиваю.

— А тебя учить надо? Гаги увидеть хочется… (Так она Алмахшита называет — Гаги.) В воскресенье, пиши, обязательно пусть приедет… Про мед не забудь. Скажи, мы живы-здоровы. Не то будет беспокоиться… И спроси, как здоровье его детей, как соседи?

На этих соседей я и сейчас сердит. Я тогда совсем маленький был, когда жил в горах. Соседская женщина поддразнивала меня: говорила, вздыхая, что Нана не в эту зиму, так на следующую помрет. Не знаю, зачем было ей меня дразнить?

«Не помрет!» — твердо отвечал я.

«Помрет! Обязательно».

«Нет, не помрет!»

Я ненавидел эту женщину, мне плакать хотелось, но плакать не смел. И все же представился случай выплакаться. Мы играли в альчики с соседским мальчишкой, бита выскользнула у него из рук и с маху ударила прямо мне в голову. Я заплакал навзрыд — не столько от боли, сколько от отчаяния и обиды, которые мне причинила соседка.

Она же меня и утешила, вытерла слезы и сказала:

«Не плачь, Нана не умрет».

«Да, не умрет… Умрет!»

Я плакал, не переставая. Чем настойчивее меня уверяла соседка, тем меньше я верил. И твердил в страхе и отупении:

«Нет, умрет, нет, умрет!..»

Голова совсем не болела, даже шишка не вскочила. Но я схватился обеими руками за голову и никому не позволял к ней притронуться. Пусть думают, что плачу от боли.

Письмо я вложил в конверт, написал адрес. Если оно запоздает, Нана придется нелегко. Правда, и молоко помогает, но наши коровы еще не отелились, а у соседей каждый день не станешь просить.

— Дунетхан! — ворчливо позвала Нана.

— Чего тебе?

— Вот наказанье, так наказанье!..

Когда она так говорит, значит, ей что-то не понравилось. И не просто «что-то», а то, о чем много раз твердила. А все без толку — настоящее наказанье!

Дунетхан потерянно огляделась по сторонам: в чем же опять провинилась? Может, угли не замела возле печи, когда высыпались? Может, за это старуха ругает?

— И говоришь, и говоришь ей одно и то же — и как об стенку горох! — ворчит Нана.

Дунетхан все углы обшарила глазами, уже и самой себе не верит: вдруг что-нибудь вправду натворила!

— Сколько раз просила: не трогай мои чувяки! Стоят на коврике — пусть стоят! Куда ты их опять засунула?

Дунетхан быстренько юркнула под кровать и поставила чувяки на коврик.

— Еще раз не найду на месте — ох, не знаю, что с тобой сделаю!

И стала одеваться. Даже постель сама убрала. Когда ей бывает лучше, она встает, убирает постель и садится возле печи. Я радуюсь за нее, в такие минуты и нам хорошо. Еще бы не радоваться!

Позавчера Хадижат выстирала и перегладила все платья Дзыцца. И туфли ее вычистила. Вещи сложила на кровати, на которой Дзыцца спала. Только рабочий полотняный халат с большими накладными карманами Нана заставила убрать: он Дзыцца и при жизни надоел.