Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

Как она служит? Самоотверженно. Страдает, терпит, прощает. Ведь став чьей-то, она служит, «везет воз», превозмогает жизнь.

Что из этого эксплуатируют реалити-шоу? Все, только со знаком минус, воплощенное в своей противоположной ипостаси. Перечитайте предыдущие два параграфа – в этих шоу вычитается из практики жизни и культурного поля все по очереди, одно за другим.

Это вычитание и есть последняя территория, окончательно еще не занятая, на которой толкается массовая культура и желтая журналистика.

Но толкотня эта ни к чему, я думаю, не приведет. Ведь никакой твердой модели суета вокруг бритых подмышек или множественного оргазма не создает. Именно потому, что деньги, как и флирт, часто нацеленный на поимку «денежного мужика» или «денежной тетки», не дают никакого финального смысла: деньги ведь, как известно, лишь средство, а не цель, и куда применять это средство, массовая культура не подсказывает. Точнее, она предлагает шоппинг, но ведь из шоппинга жизнь не построишь. Нужна серьезная модель будущего, а она на таком фундаменте, кажется, не создается.

Как не создается и на фундаменте секса.

Культ тела, секса как часть потребительской культуры – вещи уже плотно укоренившиеся. И тот и другой культы – в полной мере двигатели продаж. Основа рекламного воздействия на «пожирателей» рекламы. Поцелуи, объятия, соблазнение, флирт используются в рекламе чего угодно – стиральных машин, автомобилей, средства от тараканов, шоколада, недвижимости, путешествий. Потребление этого и многого другого тоже приобретает благодаря рекламе сексуальную окраску, но ведь рождение детей, болезни, старость никто не отменял, какой бы потребительской ни казалась жизнь в больших городах. Потребительская культура конфликтует с проверенными временем ценностями, потому что они, прежде всего, – долговечны и не предполагают частой покупки нового. Они – про другое. Они – антилюбовь. Как и сами реалити-шоу, играющие на энергии молодости и огромной ее любознательности к тому, что еще вчера считалось запретным.

Создали ли новые женщины, поклоняющиеся сексу как средству охоты на денежных мужчин, свои культурные алгоритмы? На мой взгляд, пока что нет. Роман Минаева «The телки» пока не стал новой «Анной Карениной». А когда русская земля породит классика, который напишет великий роман про то же, про что когда-то писали Бальзак и Золя, тогда и посмотрим.

Несмотря на то, что всё европейское нам в силу нашей культурной истории очень близко, многое из того, что составляет суть европейской культуры, для нас все-таки остается чужим. Чужое нас развлекает, мы любим играть в него. Мы потребляем его, но плохо превращаем в собственную кровь.

Фрейдизм с его иерархией личности и комплексами Электры и Эдипа, переносами и сверхценными идеями близости, по моему мнению, не затронул русскую культуру и практику любовного признания как таковые. Он остался увлечением, иногда религией элит, не дав пышных всходов в массовом сознании и не отразившись в литературном произведении, которое мы могли бы счесть классическим. Я имею в виду тот факт, что в русской литературе нет разработки темы инцеста или педофилии, что позволило бы нам говорить, что этот пласт европейского самосознания вошел, через переводы и пересказы, в нашу культурную практику.

Не пришли к нам и другие культурные контексты, столь ярко представленные у Генри Миллера и Фредерика Бегбедера – куртизанская любовь, например, возведенная в степень обыденной городской практики. По какой причине? По той ли, что в Советском Союзе «не было секса, а была только любовь»? Отчасти да. Именно советская литература, в отличие от литературы европейской или американской, знавала миллионные тиражи. Именно она, проходя сквозь жернова цензуры, должна была воспитывать массы – задача, невиданная ни для европейцев, ни для американцев, ни для нас сегодняшних. А потому главная наша куртизанка проживает в Петушках, а нынешние ее последовательницы знают только скромные тиражи или обитают на страницах городской печати, что совсем уж, согласитесь, не то.

Можем ли мы сказать, что инициативу любовного признания у литературы перехватила журналистика, журналистика городская, глянцевая, желтая? Безусловно. У нее и тиражи сопоставимы с бывшими советскими (где, как мы отметили, мало признаний, но они все-таки есть), и перья там трудятся зачастую не худшие, чем некогда в русской литературе. В разнообразных колонках и статьях мужских и женских журналов мы получаем множество советов и даже алгоритмов любовного признания. Ссылаются ли авторы на классический контекст? Предлагают ли повторить риторику Онегина и Татьяны? И да, и нет. Современные тиражные издания ориентированы на цитирование европейского контекста, использующего совершенного другие стереотипы: европейцы говорят о любви прямо или относятся к ней как к одной из наиболее увлекательных социальных игр.

Но им, этим изданиям, со всей очевидностью оппонирует интернет, мгновенно взрывающий любую фальшь: в социальных сетях, при обсуждении фильмов, в личных ситуациях мы наталкиваемся на описанные выше стереотипы, демонстрирующие огромную силу русского любовного мифа. Публичное письмо, став доступным инструментом каждого, точно так же, как фото и видео, проявило со всей очевидностью, подлинные глубинные представления русских о том, что значит любить и каково место и значение этого обстоятельства и события в жизни каждого человека. У нас в массовом сознании пока не сложилась концепция одиночек, столь популярная в Европе и Соединенных Штатах. Посмотрите кино. Супергерой, супергероиня. Великая миссия. Ни дома, ни семьи. У нас в массовом сознании пока не доминирует взгляд на любовь как на игру или досуг, но только как на судьбу, как на определяющую веху жизненного пути. Элиты, европеизированные и просвещенные, думают и действуют в соответствии с более широким общемировым набором стереотипов, но те, кто питаются от одной лишь русской культуры (пусть и интегрировавшей в себя многочисленные переводы и дублированные фильмы), ищут, идя по жизни, вторую половину, без которой невозможно ни счастье, ни сама жизнь.

А что же завтра?

Увидим ли мы в нашей культуре эту архаику любви в будущем? Ведь очень многое из того, что когда-то казалось вечным, умирает, уходит в небытие. Зевс больше не актуален, всеобщая воинская повинность уходит в прошлое, хотя мальчишки чисто инстинктивно продолжают играть в войну. Но той войны, в которую они играют в будущем не будет, армия везде и сплошь будет наемной, квалифицированной, понимающей в массовом поражении, массовом подчинении «после удара». Перестанут ли через сто-двести лет мальчики играть в войну, а мужчины и женщины влюбляться в друг друга так как делаем это мы? Уходят ли в прошлое сами чувства, а не только закрепленные культурой проявления их?

Это очень сложный вопрос и ответа на него я не знаю.

Ведь, например, людям свойственен страх смерти, у них есть инстинкт самосохранения, но самурайская культура страха смерти не предполагает. И я думаю, что самураи и не чувствуют ничего похожего на этот страх. Практика, подкрепленная сильным мифом, может быть и способна менять людей, их природу.

Может ли стереться, уйти в прошлое миф о двух половинах? Могут ли у мужчин и женщин со временем исчезнуть рудиментарные признаки другого пола, такие как соски у мужчин, например?

Можем ли мы на самом деле совсем забыть свое прошлое, реальное или то, которое как мантру повторяла наша культура, культура материнская по отношению к нашей? Знаем ли мы такие примеры?

Каннибальство, жертвоприношения ведь исчезли!

Поживем – увидим.

А пока что мы объясняемся в любви так же, как это делали наши предки. Если уж решили объясняться. Мы говорим о тех же смыслах: взаимодополнительности, желании счастья, которое невозможно без другого. Мужчины, добиваясь расположения женщины, стремятся предстать героями или демонами, страдальцами, которые без этой женщины совсем пропадут, а женщины проверяют их на подлинность, пытаясь все-таки не ошибиться и не принять обычного проходимца за того самого, с которым можно и на край света.

Эти штампы – закостенелые, голые стереотипы – живут не только в незамысловатой городской любовной песне и лирике, но и в наших мечтах и идеалах. Что такое по-нашему прекрасная любовная пара? На мой вкус это вот так:

Настасья Филипповна с кротким взглядом и заплетенной косой печет князю Мышкину, преуспевшему в жизни и излечившемуся от недуга, душистые пироги, и счастливы они и благополучны. Это когда-то Настасьюшка ведьмовала, а князь бедствовал. Но она разглядела в нем гениальность и потенциальное геройство и спасла его через любовь, которую сама же ему и внушила. И вот больше она уже не хулиганит, и денег в печку не бросает, а ведет хозяйство, кормит детишек, а он стал великим писателем или общественным деятелем, в общем, служить ему – самая что ни на есть желанная самореализация для некогда буйной Настасьи Филипповны.