НЕТ - Анатолий Маркуша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Простите, Сурен Тигранович, но беспокойство, которое проявляют многие товарищи, свидетельствует лишь об одном: Хабаров очень дорогой всем человек, очень нужный нам, очень хороший…
– И все вы тоже очень хорошие, я думаю, люди, сомнэваетесь, как справится наша малэнькая, провинциальная больница с отвэтствэнной задачей? Понимаю. У Хабарова двойной пэрэлом лонной и седалищной кости со смещением, пэрэлом подвздошной кости плюс медиальный пэрэлом шейки бедра… От этого не умирают, но отдать вам вашего Хабарова в таком положении я при всем желании не могу. Он нетранспортабельный больной. Абсолютно нетранспортабельный, иначе бы я его с удовольствием пэрэправил к вам…
Пока в бородинском кабинете звучали эти слова, с Анной Мироновной начало твориться что-то странное: слыша голос далекого главного врача, она совершенно явственно ощущала, что знает Сурена Тиграновича, где-то встречалась с ним. Но где и когда?
Эвакогоспиталь под Волховом? Нет. Стационар в Луге, отбитой у немцев? Нет. Раквере в Эстонии? Нет… Наконец Анна Мироновна вспомнила: это было в Восточной Пруссии, в самом конце войны. Ее вместе с тремя другими хирургами перебросили на усиление полевого госпиталя 11730. Их откомандировали в распоряжение подполковника Вартенесяна. Как звали подполковника, Анна Мироновна не помнила, но это он. Он!
И сразу представилось: к ним в госпиталь приехал генерал-полковник, командующий одной из наступавших армий; замученный бессонницей, издерганный в дни тяжелейших боев, приехал узнать, как самочувствие его начальника штаба, тяжело раненного накануне осколком мины. Оперировала начальника штаба армии Анна Мироновна. Она дала командующему исчерпывающую информацию. Увы, информация была малоутешительной. Командующий выслушал Анну Мироновну молча, обкусывая мундштук папиросы, и недовольно обронил:
– Плохие дела – ясно. А кто-нибудь постарше вас в должности тут есть?
– Главный врач, подполковник Вартенесян, старше, но в данный момент, товарищ генерал-полковник, он оперирует.
– Скажите ему, как кончит, пусть выйдет, я подожду.
Вартенесян освободился минут через десять. Небритый, заезженный, он вышел к командующему в забрызганном кровью халате, с самокруткой в зубах и, пренебрегая всеми предписаниями воинских уставов и наставлений, заявил:
– Товарищ командующий, если вы не доверяете моим врачам, можете с тем же основанием не доверять и мне. К тому, что доложила майор Хабарова, добавить ничего не имею. Извините, там ждут раненые.
Выплюнул цигарку и, не дожидаясь ответа командующего, ушел обратно в операционную…
Все это Анна Мироновна припомнила с такой ясностью, будто события, происходившие без малого двадцать лет назад, совершались вчера. Она поднялась с кресла, осторожно, чтобы не зацепить шнур настольной лампы, обошла бородинский стол и мягким, решительным движением взяла трубку из рук Евгения Николаевича.
– Простите, Сурен Тигранович, ваша фамилия Вартенесян?
– Вартенесян. Да. А это еще кто говорит?
– Товарищ подполковник, я очень рада, что Виктор Михайлович попал в ваши руки. Говорит майор Хабарова. Не помните?
– Не помню. Почему я должен помнить?
– А госпиталь 11730 помните?
– Госпиталь помню.
– Я служила у вас в госпитале 11730.
– Подожди, майор? Начальника штаба армии ты оперировала?
- Я.
– Слушай, а полковник Хабаров, кто?
– Как кто? Это Витя. Мой сын.
- Сын? Слушай, я не понымаю, пачэму ты сидишь у какого-то гэнэрала в кабинэте, морочаешь голову по тэлэфону, а не едешь сюда. Мальчик будэт доволен. Давай, Хабарова, приезжай и скажи всэм начальникам: пусть не мэшают лэчигь твоего полковника. Лэчить мы лучше их умеем. Клянусь! Давай приезжай…
На этом разговор оборвался. Анна Мироновна, несколько смущенная, хотела как-то смягчить остроту вартенесяновских слов, но Евгений Николаевич не дал ей ничего сказать:
– Слушайте, а этот Вартенесян, по-моему, дельный мужик. Он как-то сразу внушает доверие.
– Он бог и волшебник, Евгений Николаевич. Не понимаю только, как это его занесло в наши края?
– Я думаю, что это как раз можно предположить с достаточно высокой вероятностью попадания: характер!
– Пожалуй, – сказала Анна Мироновна и сразу без перехода: – Спасибо вам, Евгений Николаевич, поеду.
– Подождите, надо же сообразить, как вам лучше добраться.
– Не беспокойтесь, Евгений Николаевич, я с машиной.
– Автомобиль, конечно, прекрасная штука, но стоит ли сейчас ехать туда на машине, мама? Дороги неустойчивые, как бы вы не засели, голубушка…
– Проскочим. Еще раз спасибо, Евгений Николаевич.
– Ну, смотрите. Бог не выдаст, свинья не съест. Счастливо добраться. Виктору привет.
Шоссе было черным посередине, припорошенным тонким снежком по краям. Неверное, местами скользкое, как каток, шоссе то сбегало в низины, то вскидывалось на пригорки. Рубцов вел машину расчетливо и осторожно. С Анной Мироновной он почти не разговаривал.
Только в начале дороги, когда Анна Мироновна сказала:
– Мне, право, совестно вас эксплуатировать, Василий Васильевич, но я никак не ожидала, что это так далеко… – Он, не дослушав до конца, перебил:
– Да полно вам, Анна Мироновна. Или мы не соседи? Они были, конечно, больше, чем соседи. Виктор Михайлович искренне любил Рубцова и высоко ценил редкий талант этого немолодого, много поработавшего в авиации человека. Не обремененный излишним образованием – ничего, кроме семилетки, он не кончил, – Василий Васильевич тем не менее умел все: отрегулировать любой двигатель внутреннего сгорания, будь-то самолетный, автомобильный, мотоциклетный или самый маленький подвесной лодочный мотор, – пожалуйста; он мог что угодно сварить, склепать, спаять, склеить; он одинаково храбро вскрывал забарахливший патефон довоенного образца и новейший импортный проигрыватель.
– Мудрый мужик, – говорил Виктор Михайлович и всегда величал Рубцова по имени и отчеству, хотя Василий Васильевич, пользуясь правом старшего, говорил Хабарову "ты", дома звал Витей, а на работе полковником.
Они постоянно оказывали друг другу всякие услуги, их отношения были отмечены множеством знаков искреннего внимания. То Хабаров дарил Василию Васильевичу ко дню рождения какой-то уникальный набор надфилей, упакованных в футляр, больше напоминавший готовальню, чем коробку для слесарного инструмента. То Рубцов собственноручно изготовлял для Виктора Михайловича такие орденские планки, что едва ли хоть один Маршал Советского Союза мог похвастать чем-либо подобным…
Впрочем, обмен шел не только в сфере, так сказать, материальных ценностей. И Виктору Михайловичу случалось обращаться за советом к Василию Васильевичу, и Рубцову – прибегать к помощи Хабарова.
Василий Васильевич умел очень точно, иногда уничтожающе охарактеризовать человека. Ошибался он редко.
Так, об одном из хабаровских коллег Рубцов сказал:
– Обширный мужчина, но учти, Витя, это – сплошная гидропоника. Остерегайся! – И оказался прав.
Узнав стороной о разногласиях Хабарова с Угловым, Василий Васильевич заметил:
– Не лягай его, Витя. Алексей Иванович не злоумышленный, просто пружина в нем без тормоза. Он и сам не знает, куда хлобыстнет…
Рубцов всегда недолюбливал Киру и, когда стало известно, что Хабаров расстался с женой, прокомментировал это событие в своей семье так:
– Слава богу, пронесло. Попугай журавлю не пара. Журавль – птица верная, а попугай так, один интерьер…
Впрочем, по натуре своей Рубцов был немногословен и сейчас на коварном, скользком шоссе не лез к Анне Мироновне с успокоительными разговорами, а просто делал свое дело: вел машину, вел аккуратно, расчетливо и спокойно.
Анна Мироновна, глядя на черно-белую неуютную дорогу, думала о детях. После короткого телефонного разговора с Вартенесяном она несколько успокоилась, хотя сообщение о переломах Виктора никак нельзя было считать успокоительным. Но, во-первых, теперь наконец появилась ясность и, во-вторых, она знала: Витя в хороших руках.
Она думала о детях.
Может быть, это странно, но к дочери Анна Мироновна относилась совсем не так, как к Виктору. Конечно, любила, переживала за нее, болела ее болями и все-таки…
В детстве ребята часто ссорились. Задирала всегда младшая Аза. И Виктору постоянно говорили:
- Уступи, она маленькая.
Виктор злился, уступал неохотно и при первом удачном случае старался взять реванш.
Росли ребята в одинаковых условиях и тем не менее были совершенно разными. Если им приносили конфеты, Витя через пять минут все раздавал приятелям, стоило ему увлечься чем-нибудь посторонним, мог забыть про сладости. Аза съедала одну конфету, вторую – оставляла на вечер, третью – на потом. Нет, она не была жадной, но в ней прочно гнездилась расчетливость…
