Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Я смотрю старшему лейтенанту в коричневатое лицо и задумываю, является ли он евреем. Спросить? Но я отвергаю это вторжение как бестактное. Мне бросилось в глаза, что при всех упреках со стороны русских, они никогда не упрекали в преследованиях евреев; и как кавказец тогда, при первой возможности старались первые же подозрения в том, что они евреем. В анкеты, которые каждый должен был заполнять в России, вносили национальности - "Еврей" или «Калмык», или "Армян". И мне вспомнилась одна служащая бюро, которая утверждала что она не "еврейка", потому что мать была бы русской. Все же в учреждениях, в которых должен обращаться с заявлениями иностранец, находится очень много евреев с типично немецкими фамилиями, продуманными из цветов и звуков, таких как золотой камень, Перльманн, розовый куст. Большей частью они евреи только по языку, советская догма победила в итоге иеговизм и субботу.

Мы сидим в тени. За нами одна из красных деревянных колонн. Уснувший фельдфебель Маркофф находится внизу. Когда открывается крохотная дверь из квартиры в подвале, я прошу для русского стакан воды. Приносят приветливо прохладную воду в стакане с подстаканником. Старший лейтенант поднимается и благодарит с поклоном.

Я не могу их понять. Всегда крайности. «Женщина сюда!» и испражнения в комнате; и нежность и поклоны. Старший лейтенант, во всяком случае, не мог бы быть еще вежливее обращаться со мной. Я очевидно в его глазах действительно дама. Вообще, у меня есть ощущение, что мы, немецкие женщины, если мы в некоторой степени чисты и учтивы - максимально почтенные существа, представители более высокой культуры, в глазах русских. Даже лесоруб Петька, должно быть, чувствовал что-то такое. Вероятно, влияет и обстановка, в которой они находят нас: отполированная мебель, пианино и картины и ковры, и вся эта атмосфера, которая кажется им такой великолепной. Я вспоминаю, как Анатоль удивился однажды благосостоянию наших крестьян, на которое он насмотрелся в деревнях на дорогах войны: «У них там были сундуки забиты вещами!» Да, много вещей! Это им в новинку. У них немного вещей. Их можно разместить в комнате. И вместо шкафа для одежды имеются в некоторых семьях только несколько крючков на стене. Если у них есть, однако, некоторые вещи, то они ломают их довольно быстро. Вечная починка и возня немецких хозяек не доставляет удовольствие русским. Я наблюдала это в семье одного инженера, как домашняя хозяйка сметала мусор в комнате под шкаф, где, его, наверное, и так было полно. Мы сидели довольно долго, болтали и отдыхали. Теперь старший лейтенант хочет узнать, где я живу, как я живу. Он хотел бы лучше познакомиться со мной, причем он предохраняет меня от ошибочного подозрения: «Я не о том, что вы понимаете?» - Так говорит и смотрит на меня туманными глазами. О да, я понимаю.

Мы договариваемся на вечер. Он крикнет меня с улицы. Я буду ждать в условленное время у окна. Он назвался Николаем. Его мать называет его Коля. Я не спрашиваю о его жене. Наверное, у него есть жена и дети. Какая мне разница? На прощание он говорит: «Au revoir».

Я сообщаю все сразу же вдове. Она восхищается. «Наконец-то. Наконец, образованный человек из хорошего дома, с которым можно поговорить». (Паули и вдова немного говорят по-французски). Вдова уже видит в своих видениях, как плывут продукты, убеждена, что Николай имеет к продуктам отношение и будет носить их для всех 3 - для меня - и вместе с тем для них. Я точно не знаю. С одной стороны, я не могу оспаривать, что он приятен. Он самый западный среди всех этих русских, которых я встречала до сих пор, как победителей. С другой стороны, у меня нет желания нового мужчины, я пьяна моим одиночеством между чистыми простынями. Наконец, кроме всего, я хочу уйти из первого этажа и от вдовы; прежде всего, от господина Паули, который смотрит мне в рот вслед за каждой картофелиной. Я хотел бы снова переселяться наверх в мансардную квартиру, почистить её, сделать пригодной для жилья.

Позднее вечером. Около 20 часов я ждала с нетерпением у окна в условленное время, никакой Николай не пришел. Господин Паули шутил надо моим неудачным завоеванием. Вдова, все еще преисполненная надежды, не упускала из виду все время будильник. Я услышала крик снаружи: «C'est moi!» Я открыла очень взволновано дверь и повела его вверх в нашу квартиру. Тем не менее, он пришел только на одну четверть часа, чтобы сообщить мне, что он сегодня не может оставаться. Он приветствовал вдову и господина Паули на торжественном французском и простился так же с «Au revoir». В прихожей он говорил по-русски, причем он сжимал мне руки: «До вечера воскресенья, около 8». И, снова на французском: «Vous permettez?» Что мы уже вольны позволять или нет? Но, вероятно, действительно другой ветер теперь уже подул. Про новые деньги Николай, впрочем, ничего не знает, когда спросила его сегодня утром об этом. Он думает, наши прежние деньги останутся пока что в обращении, все же, банковское дело сильно упростится. Я: «Ага, пожалуй, социализируете?» На это он: «Нет, не все, нет, но это совсем другие отношения». И перевел разговор на другое.

Четверг, 17 мая 1945 года.

Рано, за водой к новому гидранту. В витрине висит газета, называется Ежедневным обозрением, листком Красной армии для «Берлинского населения». Теперь мы - больше не народ, мы - только лишь население, пожалуй, мы еще имеемся в наличии, однако ничего больше не представляем. Также и на других языках это важное различие: people и population, people - population. Горькое чувство, когда я читала о празднике победы в Москве, Белграде и Варшаве. Граф Шверин-Кросигк говорил для немцев и призвал их посмотреть фактам на лицо. Мы, женщины, делаем это уже давно. Но и что если теперь носители рыцарского креста и генералы, и гаулейтеры должны сделать то же самое? Я хотела бы, пожалуй, знать, насколько высоко число немецких самоубийств в течение этих дней.

Господин Паули проявляет в последнее время оптимизм. Он говорит о быстром экономическом подъема, о включения Германии в мировую торговлю, о настоящей демократии и лечениях в ваннах Оехаузена, которые он хочет позволять себе. Когда я, снабженная сведениями, полученными от Николая, подливала воду в его вино, он становился совсем разъяренным и возражал против моего вмешательства в вопросы, в которых я ничего не соображаю. Я чувствовала, что гнев выходил у него за пределы глупого повода, что ему просто надоела. Только вдова существовала для него, окружала заботой его утром и вечером. Я мешаю.

После еды, был гороховый суп, и я ела про запас, Паули становился снова мирным. Вдова даже вынуждала меня брать добавки. Я чувствую, как моя биржевая стоимость снова растет в этом доме. Повышение курса вызвал Николай. Должна ли я беспокоиться? Читать морали моим квартирным товарищам? Я не делаю это. Человек человеку волк - это соответствует везде и повсюду. Даже между близкими родственниками сегодня. В крайнем случае, я могу представить себе, что матери стараются накормить детей, потому что они чувствуют детей собственной плотью. Но сколько матерей засудили в течение последних лет, так как они продали молочные карты детей, или обменяли их на сигареты. Волчье в голодающем человеке преобладает. Я жду то мгновение, когда впервые в жизни я буду рвать кусок хлеба из руки более слабого. Я надеюсь, это мгновение никогда не наступит. Я представляю себе, что я становлюсь все слабее постепенно, и теряю силы необходимые для грабежа и мародерства. Странный страх при полном животе и новом русском кормильце на горизонте!