Труба и другие лабиринты - Валерий Хазин

Было же так. Опасаясь царского гнева, Дедал, в самом деле, задумал побег. Но он никогда не выходил в море, и ему нужно было разведать пути. В благодарность за труды и дни, отданные Кноссу, он давно получил от жены Миноса Пасифаи подарок – настой того же корня, что давала мне царица Кирка. Дедал напоил настоем Икара, чтобы тот стал недвижим, а взор и слух его смогли облететь залив и прибрежные воды. Но Икар был тогда ритуально нечист: ни слух, ни взор не вернулись к нему, и он уже больше не открывал глаз, а потом и перестал дышать. Вот почему говорят, что Икар вознесся над водою, но не опустился на сушу. Дедал покинул остров один, подкупив каких-то рыбаков, и вскоре нашел приют в городе Камик у царя Кокала.

Между тем Минос Астерион собрал корабли и отплыл на поиски Дедала – то ли с тем, чтобы вернуть мастера, то ли желая ему отомстить. Он объезжал остров за островом и предлагал большую награду всякому, кто сумеет продеть нить в крученую раковину. Когда Минос прибыл в Камик, принимавший его Кокал похвастался, что распутает загадку, и отправился к Дедалу. Дедал же привязал нить к муравью, запустил его в раковину, и тот выполз из нее, протянув нить насквозь. Увидав раковину, нанизанную на нить, Минос тотчас догадался, что где-то во дворце Кокала скрывается Дедал, и потребовал выдать его. Тогда Дедал уговорил своего нового покровителя не ссориться с Миносом, но, устроив пир, задержать его. После пира Кокал проводил гостя в купальни, построенные все тем же Дедалом; и когда Минос задремал в благовонной воде, рабы спустили по желобам расплавленную смолу. Некоторые уверяют, правда, что вылили не смолу, а отраву, поскольку повелитель Кносса задохнулся в ядовитом пару, и слуги получили потом его тело белым и невредимым.

По смерти Астериона последний из живых его сыновей, Катрей, получил трон и звание Миноса, но жизнь Кносского дворца расстроилась, и его царствование было коротким.

Престарелый Дедал еще долго служил у Кокала. Он уже почти ничего не делал своими руками, а завел себе третьего ученика, критянина по имени Киркин. Так как сон давно оставил Дедала, он учил Киркина днем и ночью, а вечерами сидел неподвижно на крытой террасе дворца и слушал ветер, наполнявший залив, словно медную чашу, текучим мерцанием наплывавших с Крита сумерек.

Кокал же, мучимый завистью к славе Кносса, задумал построить в Камике собственный Лабиринт. Желая превзойти учителя, Киркин возглавил работы, и вскоре соорудил меж скал святилище вдвое больше и глубже знаменитого творения Дедала. Надо ли говорить, что одряхлевший мастер стал первым, кто переступил – по смиренной просьбе Киркина – порог нового Лабиринта?

Дедал, конечно же, обошел его целиком и сделал это много быстрее, чем ожидали гордый Киркин и довольный Кокал, но, когда его встретили с почтением в темном привратии, оказалось, что сам он вышел, а память и речь его остались в Лабиринте: он залепетал, точно ребенок.

Разгневанный Кокал, понимая, что теперь никто не захочет войти в святилище, приказал засыпать его, а Киркина с женой изгнал с острова. На другой день, на корме корабля, у Киркина родился сын, которого назвали Ментором.

Теперь никто из вас не вспомнит ни дня, ни стражи, когда Ментор, уже состарившийся от странствий, ступил на берег Итаки. Ему поручили детей и жриц, но разве кто-нибудь сделал хотя бы шаг, чтобы одолеть пляску журавля? Кто-нибудь догадался возблагодарить ветер или опустить ладони в поток, пригнавший его к острову?

А ведь и ты, Телемах, – не будь все вы столь нетерпеливы, – еще тогда узнал бы от наставника, что воину и мореходу дано испытать лишь одну перемену: то плащ его становится парусом, то парус – плащом. Что в руках у него не остается ничего своего, а за спиной – только чужое: чужая кровь, чужие города, чужое богатство. Что и после возвращения в глазах его стоит море, в ушах – шелест волн, во рту – привкус соли.

Быть может, – если б ты захотел слушать Ментора, – тебе открылись бы пути совсем других превращений. Ты увидел бы, что, раз вступив в их череду, нельзя вернуться в начальный облик прежним, подобно тому, как вошедший в Лабиринт никогда не выходит из него таким, каким был, а дерзнувший слагать письмена всегда завершает свои блуждания иным.

Ты смог бы подарить наконец своей Итаке то, что дороже городов и рабынь длинноязыких, – то, что не смывает ни море, ни ветер, но остается в глазах, в ушах и во рту у каждого даже тогда, когда кончается свиток.

Кончается свиток.

Зеркала Кносса

Брату Телемаху здравствовать и радоваться!

Да будут паруса его легки, словно крылья, да сократит летучий Эвр его плавания сроки!

Верно ли я написал это слово, Телемах?

Узнаешь, услышишь ли ты в нем то, что я называю – то, обтекающее нас со спины, что меняет все, но не меняется само, оставаясь нетронутым и невредимым; то, что угасает, подобно свету, в зеркалах и колодцах, если приблизить к ним лицо?

Как-то я спросил у матери, и она ответила, смеясь, что Одиссей, наш отец, тоже боялся этого слова.

Стоило слову, рассказала царица, попасть на язык Одиссею, – и оно тут же оборачивалось то дугою луны, то нитью веретённой, то зевом пещеры и обмером берегов, а ещё тенью ветра, нутром астрагала, следом змеи, пожирателем снов, воротом ночи, вздохом деревьев, винною тьмою, тропой облаков…

Или язык Итаки опять обманывает меня, или слово должно звучать и писаться иначе, или что-то не так у нас на Эе.

Правду ли говорят, Телемах, будто мрак ночной заливает палубы торопливых кораблей раньше, чем дороги островов, и плывущие во сне стареют быстрее уснувших на суше? Или вот ещё: бродишь, скучая, по дворцу и чувствуешь вдруг, что в одних комнатах ночь настигает тебя скорее, чем в других, а кое-где её не бывает вовсе. Не замечал?

Здесь, во дворце царицы Кирки, возле хранилища игр и печатей, есть пара поворотов, куда не решается заглядывать даже начальник стражи. Там нет ничего, кроме медового дурмана и темноты, и мне никогда не удавалось понять, почему мать глядит на меня с изумлением всякий раз, когда я выхожу оттуда. Таится ли что-то в изгибах дворца или в моём теле, а, может быть, она права, и мне не следует изнурять себя полетами, – не знаю. Знаю только, что с недавних пор, завидев меня, переписчики свитков и знатоки игр умолкают, а рабыни, отобранные царицей для моих услад, перестают смеяться, едва я к ним вхожу.

Тут что-то не так. Будь пред моими глазами братья или сёстры, рожденные матерью до или после меня, я не потерялся бы ни в догадках, ни в сумерках поколений, я не доверялся б тогда мерцанию лживых зеркал.

Но ветер, пригнавший сюда Одиссея, сделал меня сыном воина и скитальца, а тебя, уплывающего теперь всё дальше к окраинам моря, – моим единственным и единокровным братом, меж тем как наш царственный род пресекся. Не для того ли – подозреваю – Кирка разделила ложе с твоим отцом, чужестранцем, а мне дала иноземное имя, чтобы оно сумело потом обмануть оракулы и не повторить участи её племянников и племянниц?

Как ни странно, ваша нелепая поговорка права: в злоключениях нашего рода не обошлось без Тесея, но ты, наверное, знаешь не всё, – я расскажу тебе, Телемах, о детях Пасифаи.

Пасифая, жена Миноса Астериона, о которой я упоминал прежде, была – слышал ли ты? – сестрой царицы Кирки и приходилась мне тёткой. Она родила царю Кносса семерых детей, но ни мне, ни матери не суждено было увидеть никого их них: все они умерли не своей смертью – младшие раньше старших.

Первой из дочерей Пасифаи повесилась юная Акалла, соблазненная каким-то танцором и с позором изгнанная из дворца. Говорят, тогда она ещё играла в куклы и любила, словно в облаках, летать меж душистых, дымно-зелёных верхушек сосен на качелях, построенных Дедалом.

Её сестра Ариадна, как известно, бежала позднее с Тесеем. Но когда он, на полпути к своей земле, бросил её, спящую, на острове, у вас называемом Наксос, повесилась и она, так и не узнав, что в Лабиринте Тесей убил её брата Минотавра.

У вас ещё рассказывают, будто Минотавр пожирал людей, пригоняемых в Кносс ради жертвы, и Тесей якобы спас своих соплеменников, сразив его в поединке? Ты уже догадался, кто выдумал это?

Ни у кого и никогда не было нужды сражаться с Минотавром. Он был слаб и умом, и телом. Пасифая, наделившая троих дочерей и троих сыновей красотой, Минотавра родила уродом. Его кожа и кости растягивались так быстро, что очень скоро даже повитухи перестали различать его возраст. И хотя никто, кроме Пасифаи, не осмеливался увидеть его лица, говорили, что оно походило на бурую, свившуюся в клубок змею, раздувавшуюся при каждом глотке или вздохе.

Не снимая царственной маски быка, он проводил день за днем так, как будто у него не было ни сестёр, ни братьев, – одиноко играя в шары или подсчитывая дворцовые повороты.

Знаком беды считали встречу с ним водоносы, птицеловы, волопасы, камнетёсы, мясорубы и виночерпии. Древорезы же и пивовары, костоправы и хлебопёки, землемеры и мореходы, напротив, верили, что такая встреча приносит удачу.