Роман в социальных сетях - Иван Зорин

— Я читала этот пост, но его писал «Иннокентий Скородум», а мне хотелось услышать Авдея Каллистратова.

— Надеюсь, теперь ты довольна.

Он закрыл ноутбук.

— Кстати, ты еще бываешь в группе?

— Нет, оттуда почти все разбежались.

— Да? Может, и к лучшему. Это был кусок жизни, который закончился.

— Мне немного грустно.

— Жаль расставаться? Как с актерами, когда падает занавес?

Облокотившись о стол, Авдей Каллистратов, вдруг задумался.

— Что с тобой?

— Да так, поймал себя на мысли, что тоже к ним привык. А, знаешь, я хочу написать о них роман.

— Роман в социальных сетях?

— Что-то вроде этого. Может, тогда мы узнаем их ближе.

— В каком смысле?

— Ну как же, сейчас мы даже пол их не можем определить. Может, за мужским ником кроется женщина.

— Как Саша Гребенча?

— Или любой другой. А представь, что у тебя в руках книга, где они представляют собой ряд персонажей. Тогда ты уподобляешься Богу, которому ведомо про каждого все и вся. А что могут знать персонажи? Они всегда осведомлены меньше автора…

Даша облизнула губы.

— А в твоей книге судеб будут наши?

— Конечно. Но она открыта только для читателя, а каждому из нас отводится в ней отдельная глава, потому что постижима лишь собственная судьба. Да и то задним числом. Я задумал написать этот роман на даче. Поедем весной?

Даша кивнула. Авдей Каллистратов нежно поднял ее пальцами за подбородок.

— Я тебя очень люблю, и почему я так долго этого не понимал?

— Дурачок, свой будущий роман опубликуй под псевдонимом «Иннокентий Тугодум».

— Наш, «Дама с @», наш. Потому что в нем мы вместе будем перебирать

БЫЛОЕ И ДУМЫ

В последнее августовское воскресенье Саша Гребенча изменил своему слову не курить натощак. Вчера он долго сочинял письмо, в котором предложил сыну встретиться, прождал всю ночь, то и дело заглядывая в почту, но ответа не получил. Заснул он только под утро, во сне горько плакал, оставляя вмятины на мокрой от слез подушке а, поднявшись, чувствовал себя разбитым и опустошенным. Открыв сайт группы, Саша Гребенча, как всегда сверху, увидел незаполненное поле: «О чем вы думаете?» Оно приглашало вылить накопившуюся желчь, и Саша Гребенча написал:

«Я думаю, что Земля для каждого пуста. И действительно, о ком мы думаем? С кем связаны? Скольких держим в голове? Не все ли нам равно, как живут в Китае или Папуа? И живут ли там вовсе? А в соседнем городе? Улице? Доме? Опустей Земля завтра, заселили ее другими народами — мы не заметим! Потому что каждый из нас живет на ней, как Робинзон на своем острове».

Читать комментарии Саше Гребенча не хотелось, их все равно оставят незнакомые, чужие люди, а того, кого он ждет, не будет. «Эх, Афанасий, Афанасий, — подумал он, — без тебя весь Интернет пуст». Отвернувшись от монитора, он уставился в стену, где в разводах на обоях ему мерещились картины о возвращении блудного отца. В саду уже догнивали на земле падшие яблоки, ядовито краснели вылезшие мухоморы, а на заголившейся ветке надрывно трещала сорока. Взяв грабли, Саша Гребенча сгреб жухлую листву и, обложив ее горку старыми газетами, поджог. От повалившего дыма у него защипало глаза, и он тер их, оставляя на щеках сажу. Неожиданно нахлынуло былое, в памяти у него всплыли лица, которые он видел на своем веку — растерянное лицо отца, похожие на маски лица пьяниц, игравших во дворе в домино, пылавшее негодованием лицо сына, и он вдруг осознал, кто такой человек. «Человек, — громко произнес он. — Человек!» Вернувшись под крышу, Саша Гребенча еще раз прочитал свой пост и, подтверждая его, навсегда покинул группу, как в свое время уехал из квартиры на втором этаже, откуда наблюдал жизнь огромного кирпичного дома, с жильцами которого был

НА НОЖАХ

Афанасий Голохват не ответил на письмо отца, потому что был занят очень важным делом: он думал.

«Государство, общественное устройство — это дерьмо, которое не стоит трогать, — прочитал он пост «Иннокентия Скородум». — Конфетки не выйдет, а вони не оберешься».

Афанасий Голохват тер виски — за все время его протестной деятельности такие мысли ему не приходили. Он видел, что в группе давно смирились с царившей вокруг несправедливостью, приспособившись настолько, что совсем не хотят ее менять. Обыватели? Мещане? Но это и есть народ! Так стоит ли давать ему иное устройство?

«Народ достоин лучшего», — сделал он последнюю попытку, в которой сам не чувствовал убедительности.

«Чтобы это лучшее снова обгадить», — врезал ему «Иннокентий Скородум».

Афанасий Голохват чувствовал, что стучится в закрытую дверь. Он вдруг понял, что его занятие никому не нужно, а люди приспосабливаются ко всему, кроме перемен. Даже здесь, в группе, он хотел доказать свою правду, переделать, перековать ее членов, но вынужден был признать, что переделали его самого, посеяв сомнения, камня на камне не оставив от былой уверенности и задора. «Болото всех засасывает», — оправдывал он себя, но от этого было не легче.

«Масса живет сама по себе, ею правит темная, слепая воля, — точно услышав его мысли, написал «Никита Мозырь». — Эта ее программа, которую она сама осознать не в силах, но которая ею движет».

«Бросьте философствовать, — ухмыльнулся ему смайликом «Иннокентий Скородум». — Масса живет, как ей сверху предпишут, сегодня по одним законам, завтра — по другим. А менять их бесполезно, ничего хорошего все равно не выйдет. Двое зашли в лес, а впереди болото. Один сразу повернул назад, а другой прежде весь вымазался и тоже вернулся. Кто же из них умнее?»

«Второй, — огрызнулся Афанасий Голохват. — Он хотя бы попробовал».

Он воткнул в уши плеер, пройдя на цыпочках мимо дремавшей консьержки, как обычно видевший во сне зеленый лес, выскочил на бульвар, где совсем недавно шел восторженный, возвращаясь с «квартирника», и где еще раньше кормил голубей Модест Одинаров. «Какая революция? — смотрел он по сторонам на матерей с колясками и стариков на лавочках, опиравшихся подбородком в трость. — Даже в группе не вышло, чего уж говорить». Сунув руки в карманы джинсов, хотя было совсем не холодно, Афанасий Голохват шагал по бульвару и думал, как дальше жить. «Может, он не так уж и не прав», — впервые без злости подумал он об отце, вспомнив его короткое, в одну строчку письмо: «Каждый человек — один на свете». Афанасий Голохват пообещал себе как можно быстрее написать отцу, но в группу, где со всеми переругался, твердо решил больше не возвращаться.

— Куда прешь! — грубо толкнули его.

Афанасий Голохват не ответил. Он посмотрел по сторонам, по-иному увидев встречавшихся ему прохожих, их изможденные лица, опущенные плечи, и, сострадая, вздохнул: — Бедные,

БЕДНЫЕ ЛЮДИ

Шел мелкий, противный дождь, когда Зинаиде Пчель исполнилось столько лет, что скрывать возраст стало уже бесполезно, и она из бесконечной дали посматривала на Степаниду и Аделаиду, которым не было и года. Невидимые, они сидели с ней за столом, образовав равносторонний треугольник, в центре которого было одиночество. «Мно-огие ле-ета, — запела Зинаида Пчель, задувая торт с бессчетным количеством свечей. — Пора на пенсию». Задуть все свечи ей не удалось, и последние она потушила слезами, вспоминая свою девичью косу, несбывшиеся мечтания и несостоявшееся замужество. «Школа проклятая, — повторяла она. — Всю жизнь сгубила». И тут вспомнила пост Никиты Мозырь: «А читать учат, чтобы легче обмануть. Неграмотному надо пощупать, а ученому напиши — в результате выборов победил такой-то — верит! это лекарство спасет от всех болезней — опять верит!» Тогда ее страшно возмутило это пренебрежение к образованию, а теперь она улыбнулась, и, протерев глаза фартуком, потянулась за ложкой. Как и многим женщинам, Зинаиде Пчель от всех бед помогало сладкое, и, доев торт, размокший от соленых слез, она совершенно успокоилась. И одновременно с последним исчезнувшим куском приняла решение. «Самое время отрезать прошлое, — тихо улыбнулась она стульям, на которых должны были сидеть Степанида и Аделаида. — Жаль вас, кумушки, но пора начинать с чистого листа». Зинаида Пчель включила компьютер, зашла, как администратор, на сайт группы, и, все так же тихо улыбаясь, уничтожила на нем все свои записи. Вместо них она отправила прощальный смайлик, выбрав для него

КРАСНЫЙ ЦВЕТОК

Осень. Падают желтые листья, и по клавиатуре стучит одиночество.

«Может, мы осколки какого-то разбитого сосуда? — безысходно вопрошал Никита Мозырь. — Нас больше не собрать воедино, не склеить. Это на Ноевом ковчеге были все вместе, теперь каждый сам по себе. Почему? Болен мой город? Рушится страна? Гибнет мир? Может, потому мы, как песчинки, и исчезаем поодиночке, что не в силах собрать мозаику? Зачем Вселенной наша цивилизация, такая же холодная, как космос?»