Роман в социальных сетях - Иван Зорин

— Если не мы, то другие, — подстегивало руководство.

— Лучше мы, — соглашался он. — Потому что мы лучше.

А теперь он всерьез задумался об ответственности, которую нёс, оккупируя чужое сознание, то, о чем сам много раз говорил вслух, и над чем в глубине смеялся. Что он проповедовал? За что ратовал? Разве ему нравилось то, чем он занимался? «Будешь потреблять — будешь потреблядь!» — стучало у него в голове, он ворочался с бока на бок, и ему не хотелось вылезать из-под одеяла. «Надо менять работу, — беззвучно шевелил он губами. — Иначе работа поменяет тебя». Сидор Куляш лежал в слепящей тьме и чувствовал себя постаревшим на десять лет.

Он опять и опять вспоминал интернетовскую группу. «И черт меня дернул, — думал он. — Они все живут по тем же законам. Что мне больше других надо? Кому я доказываю?» Не вылезая из-под одеяла, Сидор Куляш со всей силы врезал кулаком по подушке. Он вдруг живо представил заболевшего Модеста Одинарова, для которого начался обратный отсчет, мысленно примерив его судьбу. «И все приговоренные, — написал он ему тогда. — Считать ли дни от рождения или до смерти — не все ли равно?» Ему казалось, что эти отвлеченные рассуждения помогут Одинарову, который был для него лишь пользователем Сети, а теперь, вспомнив свой пост, Сидор Куляш застонал. От охватившего его глубокого отвращения к себе он снова ударил подушку.

«Боже, как я мог, как я мог… — шептал он. — Надо все срочно менять».

Что именно надо менять, Сидор Куляш не осознавал, как не представлял и каким образом сложится его дальнейшая жизнь, он думал о том, что на дворе было воскресенье, и видел в этом знак. Накануне, мучаясь бессонницей, он взял с полки первую попавшуюся книгу, ею оказался роман Толстого «Воскресение», и теперь он отождествлял себя с ее главным героем.

Жена открыла на кухне форточку, устроив сквозняк.

— Будешь завтракать?

Зажмурившись в темноте, Сидор Куляш на мгновенье снова погрузился в детство, когда бегал по берегу застывшего, никуда не звавшего моря, разделяя одиночество со стайками золотистых рыбок, пока мать скользила по нему равнодушным взглядом, и подумал, что так никуда и не делся с того пустынного, пахшего тиной пляжа. Под одеялом становилось жарко, по его жирному телу лился пот.

— Будешь завтракать? — снова позвала жена.

— С тобой всегда! — вскочил Сидор Куляш так резко, что у него закружилась голова.

Он вдруг понял, что у него больше никого нет, кроме этой располневшей, нелюбимой женщины, с которой придется делить остаток дней. «И это хорошо, — уверенно проговорил он про себя. — Слава богу, что так, могло быть и хуже».

Прежде, чем сесть за стол, Сидор Куляш дал себе слово больше никогда не появляться в группе, которая оставалась к нему равнодушной, как

НЕЗНАКОМКА

Лето уже показало спину, и осень стреляла грозами из желтого пистолета. С уходом Даши Авдей Каллистратов одичал. Вставал он все позже, когда солнце уже проходило зенит, а бриться перестал, отпустив бороду, делавшую его похожим на черномора. Время Авдей Каллистратов проводил в бесцельной маете, вышагивая по квартире, пересыпал из пустого в порожнее песок прошедшего, в котором вместе с ошибками были похоронены последние надежды, и ему казалось, что жизнь, как незнакомка со страусовыми перьями над темной вуалью, промелькнула за окном, пока он сидел в грязном, прокуренном трактире.

В последний месяц у Авдея Каллистратова все чаще возникал космический взгляд на мир, когда вещи, события и собственная жизнь кажутся ничтожными и случайными, как пыль на окне. Эти мысли о всеобщей бренности заставляли впасть в тупое оцепенение, и одновременно, глядя на полки с классикой, он сгорал от зависти. Это его удивляло. Он не мог понять, как могут в нем уживаться столь противоречивые чувства. Чтобы разобраться в этом, Авдей Каллистратов завел дневник, но, открывая его по нескольку раз в день, заносил на его холодные, равнодушные, как Вселенная, страницы, всего одно слово: «Графоман». Так проходила неделя за неделей, а в те редкие дни, когда он выбирался на презентацию чьей-нибудь книги, был раздражителен и несдержан.

— У вас легкий стиль, — отпускали ему обычный комплимент.

— Легко читать, легко забывать, — скрипел он зубами. — Одним словом, легче пустоты.

Он тряс бородой и делал такое лицо, что его стали сторониться. Очень скоро Авдей Каллистратов обрел репутацию неприкасаемого, которого выбросили из литературных кругов, предав страшнейшей из анафем — забвению.

В Интернетовской переписке Авдей Каллистратов окончательно разочаровался. Зачем она? Он не был на сайте с месяц, и никто не поинтересовался почему? Сбей его завтра машина, попади он в тюрьму или больницу — никто там не обратит внимания. Теперь Авдею Каллистратову казались мальчишескими его посты, перечитывая, он хотел их убрать, уничтожить, как иногда хотелось ему сжечь свои книги, когда он, приходя в гости, случайно брал их с полки. Он больше не верил, что кого-то хоть в чем-нибудь можно убедить. Наткнувшись на сообщения Афанасия Голохвата, где тот проповедовал битву за новый, прекрасный мир, он тут же сочинил ему ответ: «Пройдут годы, и люди сделаются тебе скучны, ты будешь смотреть на них с колокольни своего возраста, как университетский выпускник смотрит на абитуриентов, ясно представляя, через что им предстоит пройти, чтобы остаться потом у разбитого корыта. Ты увидишь, что цивилизация находится в стадии зародыша, а твое время такое же темное, как и раннее Средневековье, которое по вселенской шкале, словно вчера стояло у порога. Или ты сомневаешься, что Средневековье прислонилось к нашему изголовью? Пройдут годы, и ты поймешь, что мир устроен неправильно, но поделать с этим ничего нельзя, а требовать от него благоразумия все равно, что от младенца — не мочить пеленок».

Сначала Авдей Каллистратов хотел это разместить, но потом передумал, решив, что его мысли не стоят двух кликов мыши. Разве другого можно научить? Разве опыт передается? Ему сделалось неловко за свою горячность, он скривился, не в силах понять, как, и главное, зачем, вступал в перепалку с Сидором Куляшом и впервые подумал, что спорил с клоном. Разве человек может быть таким? Разве может так думать? Ну, конечно его разыгрывали, дразня, как лягушку, в которую тычут камышинкой! А он, старый дурак, поддался! Авдей Каллистратов усмехнулся и, нацепив очки, стал разбираться, как ему выйти из группы. От этого занятия его оторвал звонок в дверь.

— Почему так долго не открывал? — с порога бросила Даша.

Она стряхивала мокрый зонт, и с ее волос лились ручьи.

Авдей Каллистратов не успел удивиться.

— А разве у тебя нет ключей?

— Ты не давал.

— Неужели, я был таким идиотом? Они на полке. А твоя собачка?

— Я оставила ее внизу. Она, как ревматизм, лизала пятки, а кусала сердце. Так ты пустишь?

Авдей Каллистратов снял с Даши пальто.

— Кстати, там же, на полке, обручальное кольцо. Примеришь?

Даша подошла к шкафу.

— Но тут нет никакого кольца.

— Черт! Завтра куплю. Подождешь?

Даша чихнула.

— Конечно. А иначе, зачем я пришла.

У Авдея Каллистратова навернулась слеза. Он пошел в ванную и сбрил бороду. А на другой день солнце играло на посуде, пуская по стенам «зайчиков». Авдей Каллистратов точно сбросил за ночь десять лет. Он без умолку болтал, намазывая бутерброд, и то и дело подливал Даше горячий чай.

— Знаешь, ты открылась для меня с неожиданной стороны, прекрасная незнакомка. Ты еще на кафедре?

— Я оттуда ушла, когда поняла, что современная литература не имеет никакого отношения к литературе.

Авдей Каллистратов расхохотался.

— А классика?

— Что, классика?

— Классика имеет? Нет, дорогая, половина ее выросла из макулатуры.

Глаза у Даши сузились:

— А ты?

— В первую очередь.

Авдей Каллистратов смотрел ей прямо в глаза, и ему было легко, как человеку, говорившему правду. Встав из-за стола, он принес ноутбук, развернув к Даше.

— А разве ты не читала вот это, — щелкнул он мышью. —

«“Музыкант играет на инструменте, а для писателя такой инструмент — язык, — оправдывал я себя. — Поэтому не стоит в художественных сочинениях искать глубину, они всего лишь приятны для слуха, и призваны развлечь”. Однако у меня все чаще возникал вопрос: «Зачем увеличивать вавилонскую башню макулатуры?». И вопрос этот сводил меня с ума».

— Я читала этот пост, но его писал «Иннокентий Скородум», а мне хотелось услышать Авдея Каллистратова.

— Надеюсь, теперь ты довольна.

Он закрыл ноутбук.

— Кстати, ты еще бываешь в группе?

— Нет, оттуда почти все разбежались.

— Да? Может, и к лучшему. Это был кусок жизни, который закончился.

— Мне немного грустно.

— Жаль расставаться? Как с актерами, когда падает занавес?