Странная женщина (сборник) - Ирина Горюнова

А потом спросил у меня:

– Он разговаривать хоть умеет?

И я поняла, что он спрашивает не про Серёжку. Потому что про Серёжку он уже давно все спросил.

– Не умеет, – сказала я. – Может только кричать, когда ему страшно. Но меня узнает.

– А других? – спросил Вовка.

– Других, по-моему, нет.

Он посмотрел на Толика ещё немного, а потом сел на кровать. Туда, где вчера сидела участковая.

– Ты знаешь, – сказал он, – нам надо поговорить.

– О чём? – сказала я.

Потому что я видела, как он нервничает. И сама я тоже нервничала немного.

Он говорит:

– Я завтра улетаю в Москву.

А я говорю:

– В Москву – это круто.

И смотрю – как бы Серёжка с Толиком не перевернули его сумку. Они уже очень близко к ней подобрались.

Он говорит:

– Нам надо что-то решать.

Я поворачиваюсь к нему, и в этот момент всё, что было у него в сумке, вываливается на пол. Я бросаюсь в их сторону, но он хватает меня за руку и говорит:

– Подожди, это неважно. Там ничего такого серьёзного нет. Мне надо с тобой поговорить.

И тогда я сажусь рядом с ним на кровать. А Серёжка с Толиком смеются и разбрасывают по всему полу его вещи.

Он говорит:

– Ему нельзя здесь оставаться.

И я понимаю, что он не про Толика говорит. Потому что Толика он всего пять минут назад увидел. И, может быть, даже совсем не помнил о нём ничего.

Но я помнила.

Он говорит:

– Короче, я все придумал. Мы с тобой поступим вот так.

А я смотрю на них – как они там возятся рядом с дверью – и думаю: только бы они не порезались чем-нибудь. Вдруг у него в сумке есть что-нибудь острое.

А он говорит:

– Ну как? Ты согласна?

Я говорю:

– На что?

Он смотрит на меня и говорит:

– Я же тебе объяснил. Ты что, разве не слушала?

Я говорю:

– Я слушала, но просто я устала чуть-чуть. И у меня голова сегодня болит немного.

Он говорит:

– Главное, чтобы ты подписала эту бумагу, в которой отказываешься от всяких претензий на то, что я Серёжкин отец. Я узнавал у здешнего адвоката. Такую бумагу составить можно. И тогда я смогу забрать вас с собой. Снимем для вас квартиру. Однокомнатную – но ничего. Главное, что я буду помогать Серёжке. Только моему отцу пока ничего говорить не надо.

Я поворачиваюсь к нему и говорю:

– Так ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой в Москву?

А он говорит:

– Ну, да. Только надо сначала подписать эту бумагу. Чтобы потом в суде никаких косяков не возникло.

Я говорю:

– В каком суде?

Он говорит:

– Ну вдруг ты захочешь со мной судиться. Насчёт того, что я Серёжкин отец.

Я смотрю на него и говорю:

– Так ты и есть его отец.

А он говорит:

– Я знаю. Но только это неважно.

Я говорю:

– Как это неважно? Он же твой сын.

Он говорит:

– Я знаю.

Потом встал, походил по комнате и говорит:

– Короче, решай. Или ты едешь со мной в Москву, или не едешь.

А я смотрю на Серёжку – как он ползает вокруг Толика, и потом на Вовку – как он посреди нашей комнаты стоит – в своей дубленке и даже норковую шапку не снял, и потом говорю – мы уезжаем во Францию. Теперь уже совсем скоро. И Толика, наверное, с собой возьмём.

Вовка смотрел на меня, смотрел и наконец засмеялся.

Говорит:

– Ты такая же дура, как твоя мать. Тоже с ума сошла. Проснись, её больше нету.

Тогда я пошла на кухню и взяла там на подоконнике письмо. Отдала ему и говорю:

– Правда, оно уже без конверта. Но все печати стоят. Сам посмотри, если не веришь.

Он прочитал письмо, и лицо у него стало другое. Как в детстве, когда он падал с велосипеда и над ним смеялись пацаны.

Мне даже стало жалко его.

Он говорит:

– И когда собираешься ехать?

Я говорю:

– Не знаю ещё. Надо последние вещи продать. Ну и ещё кое-какие дела тут уладить.

Он говорит:

– Понятно.

И наконец снимает свою шапку. А волосы у него под ней слиплись уже. И на висках побежал пот.

Я говорю:

– Спасибо тебе за предложение. Может, когда-нибудь увидимся ещё.

Тогда он стал собирать свои вещи. А Толик с Серёжкой ползают вокруг него и сильно ему мешают. Потому что они подумали, что он с ними начал играть.

Наконец он собрал всё, выпрямился и достал из дублёнки маленький телефон.

Говорит:

– Возьми. Если нажмёшь вот на эту кнопку, то сразу соединит с Москвой. Я отдельно живу от отца, поэтому можешь звонить мне в любое время. За звонки плачу я.

Я говорю:

– А зачем?

Он смотрит на меня и говорит:

– Ну, не знаю. Мало ли?

Потом посмотрел на Серёжку, на Толика. Перешагнул через них и вышел. А я закрыла за ним дверь.

Постояла немного и чуть-чуть успокоилась. Но тут они стали капризничать. Потому что Вовка у них все игрушки забрал, а им нравилось копаться у него в сумке.

Я присела к ним и отдала Толику телефон. А Серёжке дала письмо. Чтобы они замолчали.

И они притихли. Потому что детям нравится всё ломать. А Сережке нравится рвать бумагу.

Я смотрела, как Толик стукает телефоном об пол, и ни о чем не думала. Мне просто нравилось на него смотреть. И еще мне нравилось смотреть на Серёжку. Как он толкает себе бумагу в рот, выплевывает её и смеётся.

А потом он пополз к кровати, уцепился за спинку и встал. Постоял немного, разжал ручки, покачнулся и вдруг сделал один шаг ко мне. Я замерла, чтобы не напугать его, и протянула к нему руки. И тогда он шагнул ещё. А я не могла даже с места сдвинуться и только смотрела на него. Он опять покачнулся и сделал ещё один шаг.

И тогда я сказала:

– Иди ко мне. Иди к маме.

Ирина Горюнова

Капричос

У неё тогда опять прорезалось чувство обделённости: а как же я, как буду писать свои буковки, нанизывая их, словно бусины, чтобы составить текст-бусы, ювелирный шедевр, если проклятый разум диктует свои условия, финансовый вопрос жгучий, не даёт покоя ни днём, ни в полночный час. Когда другие собратья по перу рьяно пьют vodka, услаждают свои тела чувственными удовольствиями разнообразного характера, она читает денежные мандалы, воскуривает свечи и благовония, формирует намерения состоятельности, да всё без толку, эрогенная зона мозга, заточенная на money forever, не отзывалась с должной похотливостью, она лишь возбуждала (сволочь), но оргазм отсутствовал. Разделительная полоса между ней и достатком не желала сокращаться, несмотря на магические пассы. И её траблы не обнулялись, сколько она ни билась рыбой о стены своего аквариума. «Сны разума рождают чудовищ», – сказал Гойя, как он был прав, этот безумный художник! Сон, её безденежный сон не прекращался.

Она просачивалась на одну-другую-третью работку, знакомилась, подсовывала буковки мэтрам, но, увы, количество затраченных усилий оставалось не сравнимым с результатом.

Изредка пролетавшие мотыльками молодые люди на homo capiense не тянули по определению. Ненаигранности в них было только либидо, остальное подвергалось сомнению из-за излишней театральности жестов, слов, обещаний… Прошлые благоневерные рассосались сами собой за ненадобностью при несоответствии поставленных целей: требовали ласки и домашнего очага в обмен на своё присутствие в её жизни, что совершенно не устраивало. К тому же они не страдали чистоплотностью, предпочитали отвисшие на коленях треники и носили сменяемые раз в неделю трусы. Аборигены литературных тусовок, киношных мероприятий, менеджеры среднего звена походили друг на друга подобно однояйцевым близнецам.

Она перестала замечать их окольцованные лапки, помеченные штампами в кожуре паспортов, не обращала внимания на их явный интерес, отстранённо наблюдая жующие, глотающие, чавкающие рефлексы их жвал. Они смачно пожирали друг друга, чувствуя конкурентов, и не трогали её, пожалуй, лишь потому, что она была слишком незаметной, серенькой добычкой, не стоящей особого внимания.

Она понимала: рожать детей в этом безумном-безумном-безумном мире она не намерена. К чему плодить их на страдания и смерть? Негуманно. Хотя в глубине души признавала, что главной причиной являлось её эго: детёнышу нужна любовь и забота, тогда её буковки отойдут в сторону, заплесневеют и почиют вечным сном, а это самый большой грех перед матушкой-природой, давшей ей такой неуёмный талант.

«Это все сны разума, – повторяла она себе. – Стоит проснуться, как тут же всё изменится, карма очистится, искомая гармония духовного и материального совместится в единую точку на плоскости, что и требовалось доказать».

Но сон оказался упрямым затяжным кошмаром, не желающим рассеиваться в туманном утре при крике оголтелого петуха. Она прошла сквозь тысячи дежавю пробуждения, включая ашрамы Индии и Тибета, но ни одна мантра не сработала должным образом, несмотря на усердие и растущую/убывающую луну.

Счастливое детство с Па и Ма не давало повода усомниться в том, что будущему так же подобает показать и свою светлую сторону, причём это отнюдь не должна быть лишенная загара Ж… Тем не менее садо-мазо активно просачивалось в её жизнь окольными путями и намеками скорее духовного толка. Оно выкручивало руки, связывало, подвешивало, било плетью, ухмылялось, изображая пси-доминирование над жалкой человечьей плотью. Оно беззубо щерилось бомжеватой хмельной улыбкой, засаживало скрюченные пальцы под дых и наслаждалось действом, режиссируя дальнейшие сцены телесериала «Капричос» для одного актера. Моноспектакль на второстепенной сцене зачуханного театра. И она, она видела лишь тени и архетипы в занебесном, заадовым хоре, ликующим очередной сценой посредственной пиески.