Странная женщина (сборник) - Ирина Горюнова

А он тянул у меня из рук фотографию и тыкал в неё пальцем. Я посмотрела в то место, куда он тычет, и отдала ему фотографию. Потому что он показывал на меня.

Вот так он меня узнал. Прямо в свой день рождения.

– Рождение ребёнка, – сказала нам врач на лекции, – это самое важное событие в жизни женщины. С первых минут своего появления на свет младенец должен быть окружён вниманием и любовью.

А я сижу там и смотрю на всех нас – как будто мы воздушные шарики проглотили. Сидим и слушаем про любовь. В таких больничных халатиках. Только мне уже было неинтересно. Я думала про то, что, может быть, я умру. И про то, как мне будет больно. А любовь меня уже тогда не волновала совсем.

– Ты знаешь, – сказали девчонки, когда я приехала в летний лагерь, – он такой классный. Он даже круче Венечки-физрука.

Я сказала:

– Кто?

А они говорят:

– Ты что, дура?

Я говорю:

– Сами вы дуры. Откуда мне знать про ваших Венечек. Я ведь только приехала. Маме помогала в классе делать капитальный ремонт.

А они говорят:

– Венечка работает лётчиком на самолёте. У него есть машина, и ему двадцать пять лет. А когда у него отпуск – он физрук в этом лагере, потому что ему надо форму поддерживать. Но даже он всё равно не такой классный, как Вовчик. Потому что Вовчик – просто нет слов.

Я сказала:

– Да подождите вы, какой Вовчик?

А они говорят:

– Ты что, дура? Он же из твоей школы. Он нам сказал, что знает тебя.

Я говорю:

– Вовка Шипоглаз, что ли?

А они говорят:

– Мы его называем Вовчик.

Я им тогда говорю:

– Вовка Шипоглаз – последний урод. Самый уродливый из всех уродов.

А они засмеялись и говорят:

– Ну, не знаем, не знаем.

Но я приехала в лагерь, чтобы летом денег заработать. Мне надо было в одиннадцатый класс в новых джинсах пойти. И ещё кроссовки купить хотела. Поэтому я осталась.

А мама всю жизнь мне говорила – любовь зла. Но тут даже она не подозревала – насколько.

В первую же неделю девчонки мне все уши про него прожужжали. На кого он из них посмотрел, с кем танцевал, кому из парней надавал по шее.

Я, когда его встретила наконец, говорю:

– Ты тут прямо суперзвезда. Джеки Чан местный. Мастер восточных единоборств.

А он смотрит мне прямо в глаза и говорит:

– Приходи сегодня на дискотеку. Я тебя один прикольный танец научу танцевать.

Потом улыбается и говорит:

– Стюардесса по имени Жанна.

И я почему-то пошла.

– Нормальный ребёнок, – сказала мне участковая, – должен был пойти в десять месяцев. А твоему уже целых два года – и он у тебя все ещё ползает, как… таракан.

Она не сразу сказала, как он ползает. Подумала немного, а потом сказала. И оттолкнула его от себя. Потому что он всё время карабкался к ней. Обычно ревёт, когда она приходит, а тут лезет к её сапогам и цепляется за край халата.

– Ну вот, – говорит она, – обслюнявил меня совсем. Как я теперь пойду к другим детям?

Я говорю – извините.

А она говорит:

– Мне-то что с твоих извинений. Это тебе надо было раньше думать – рожать его или не рожать. Сделала бы аборт – не сидела бы тут сейчас с ним на руках одна, без своей мамы. И школу бы нормально закончила. Ещё неизвестно, как у него дальше развитие пойдёт. С такой родовой травмой шутки не шутят. У вас ведь тут живёт уже один дебил этажом выше.

Я говорю:

– Он не дебил. Он просто упал со стройки, когда ему было шесть лет.

Она говорит:

– Упал не упал, я же тебе объясняю – с травмами, дорогая, не шутят. Хочешь всю жизнь ему слюни вытирать? Тебе самой ещё в куклы играть надо. Нарожают – а потом с ними возись. Где у тебя были твои мозги? И нечего тут реветь.

Я говорю:

– Я не реву. У меня просто в глаз соринка попала.

А она говорит:

– Тебе в другое место соринка попала. Через неделю ещё зайду. В это же время будьте, пожалуйста, дома.

Я говорю:

– Мы всегда дома.

Она встала в своих сапогах и ушла.

А как только она ушла, я взяла Серёжку, поставила его на ноги и говорю:

– Ну, давай, маленький, ну, пожалуйста, ну, пойди.

А сама уже ничего не вижу, потому что плачу, и мне очень хочется, чтобы он пошёл.

А он не идёт и каждый раз опускается мягко на свою попу. И я его снова ставлю, а он улыбается и всё время на пол садится.

И тогда я его ставлю в последний раз, толкаю в спину и кричу:

– Всё из-за тебя, чурбан несчастный. Не можешь хоть один раз нормально пойти.

И он падает лицом вперёд и стукается головой. Изо рта у него бежит кровь. И он плачет, потому что он меня испугался. А я хватаю его и прижимаю к себе. И тоже плачу. И никак не могу остановиться. Вытираю кровь у него с лица и никак не могу остановиться.

– Не останавливайся! – кричу я Толику. – Не останавливайся! Иди дальше! Не стой на месте!

Но он меня не понимает. Он слышит, что я кричу, но думает, что мы все ещё с ним играем. А лёд под ним уже трещит. Он кричит мне в ответ и машет руками, а я боюсь – как бы он не стал прыгать. Потому что он всегда прыгает на месте, когда ему весело. А я ему кричу:

– Только не останавливайся. Я тебя умоляю.

Потому что лед совсем тонкий, и он идёт по этому льду за кошкиным мячиком, который я подарила ему на день рождения всего два дня назад. А он теперь с ним не расстаётся. Даже ест, не выпуская его из рук. Потому что это мой мячик. Потому что это я его принесла.

А когда мы вернулись, мама посмотрела на меня и сказала:

– Ну что ты с ним возишься? За тобой твои друзья приходили. Играла бы лучше с нормальными детьми.

А я говорю:

– Толик нормальный. Он меня на фотографии узнал.

Она говорит:

– Надо всё-таки похлопотать, чтобы его определили в спецшколу. А то здесь за ним, кроме тебя, действительно никто не смотрит. Дождутся эти пьяницы, что он у них куда-нибудь опять упадёт и сломает себе шею. Хотя, может, они этого как раз и ждут. И котлован возле школы никто засыпать не собирается. Ты туда не ходи с ним. А то выбежит вдруг на лёд и провалится. Знаешь, какая там глубина?

Я говорю:

– Знаю. Мы туда не ходим играть. Мы с ним почти всегда во дворе играем.

Она говорит:

– А когда я тебя во Францию увезу, кто за ним присматривать будет? Надо же, как бывает в жизни. Не нужен он никому.

А потом я тоже стала никому не нужна. Мамины деньги к зиме закончились, и надо было искать работу. Но меня не брали совсем никуда. Даже директриса в школе отказалась меня принять. Сказала, что я буду плохим примером для девочек.

А я и не хотела быть никаким примером. Мне просто надо было Серёжку кормить. И сапоги к этому времени совсем развалились. Поэтому я бегала искать работу в кроссовках, которые купила тем самым летом. Они были уже потрёпанные – три года почти. И ноги в них сильно мёрзли. Особенно если автобуса долго нет. Стоишь на остановке, постукиваешь ими, как деревяшками, а сама сходишь с ума от страха – плачет Серёжка один в закрытой квартире или ещё нет?

А на улице стоял дикий холод. Только что справили двухтысячный год. Но я не справляла. Потому что телевизор уже продала. И швейную машинку. И пылесос. Но деньги всё равно заканчивались очень быстро, поэтому я стала продавать мамины вещи. Хотя сначала не хотела их продавать. А когда дошла до магнитофона, почему-то остановилась. Сидела в пустой квартире, смотрела, как Серёжка ползает на полу, и слушала мамину кассету с Эдит Пиаф. Серёжке нравились её песни. А я смотрела на него и думала – где мне ещё хоть немного денег найти.

Потому что, в общем-то, уже было негде.

И вот тут пришло это письмо. Где-то в середине марта. Ноги уже перестали в кроссовках мёрзнуть. Я сначала не поняла – откуда оно, а когда открыла, то очень удивилась. Потому что я никогда не верила в то, что это письмо может прийти. Хотя мама его ждала, наверное, каждый день. А я не верила. Я думала, что она просто немного сошла с ума. Я думала, что чудес не бывает.

В письме говорилось, что в ответ на многочисленные просьбы мадам моей мамы посольство Франции в России сделало соответствующие запросы в определённые инстанции и теперь извиняется за то, что вся эта процедура заняла так много времени. По не зависящим от них причинам юридического и политического характера французское посольство было не в силах выяснить обстоятельства этого сложного дела вплоть до настоящего момента. Однако оно спешит сообщить, что в результате долгих поисков им действительно удалось обнаружить мадам Боше, которая не отрицает своего родства с моей мамой, поскольку у них был общий дедушка, оказавшийся во время Второй мировой войны в числе интернированных лиц и по её окончании принявший решение остаться на постоянное жительство во Франции, женившись на французской гражданке. Трудности, возникшие у посольства Франции в связи с этим делом, были обусловлены тем, что дети интернированного дедушки и вышепоименованной гражданки Франции разъехались в разные страны и приняли иное гражданство. В частности, родители мадам Боше являются подданными Канады. Однако, поскольку сама мадам Боше вернулась во Францию и вышла замуж за французского гражданина, французское посольство в России не видит больше никаких препятствий к тому, чтобы мадам моя мама обратилась к французскому правительству с просьбой о переезде на постоянное место жительства во Францию. Все необходимые документы посольство Франции в России готово любезно предоставить по следующему адресу.