Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

— Куда проще было бы — финкой или из пистолета. Нет, он только из ручного пулемета, чудила! Далеко пойдет, — качали головами полицейские.

И свою автомашину, на которой он проездил много лет, до самого ареста, он тоже любил и ревниво оберегал. Когда уходил в отпуск, договаривался с заведующим гаражом:

— Никого из шоферни на машину не сажай, присмотри за ней, а то живо фары снимут или еще что.

Он любил хорошие рейсы и чувствовал подлинное счастье, какого не знал никогда в общении с людьми, когда он сам плотно и вкусно поел, бензобак полон под крышку, дорога не выстлана гололедом и не переметена бураном, а ровной черной лентой бежит под колеса, и ухоженная машина послушна ему, как когда-то был послушен ухоженный ручной пулемет.

Но он не любил, больше того — боялся тех, военных, лет воспоминаний. Нет, не только опасался проговориться кому-нибудь из знакомых, жене, детям, — это было исключено. Он боялся вспоминать даже про себя.

Он до ужаса боялся, что кто-то догадается.

Он никогда не «соображал» со всяким пьющим людом, когда тот раскладывал селедочку на в момент промасливающейся газетке и разливал по мутным стаканчикам водку, и его уже и не приглашали. Он боялся потерять контроль над собой. Но при обыске в его сарае обнаружили сотни бутылок из-под водки, покрытых толстым слоем пыли и мусором. Жена объяснила, что он пил и пил крепко, но только дома, в одиночку. И, напившись, принимался плакать.

Он плакал не из-за того, что его мучила совесть. Погубивший сотни людей, распоряжавшийся сотнями жизней, он был, в сущности, мелким трусом.

И когда орал, бил людей сапогами, подгонял ко рву, — он их боялся. И от этого страха зверел, как озверел в то памятное ему до секунд летнее утро, когда он убил первого человека.

Странно, что лица его он не запомнил, но запомнил почему-то какую-то чепуху: капельку утренней росы, склонившую своей тяжестью тонкую травинку у самого его, Ваньки Пронина, лица… Он с другими полицейскими лежал в засаде. Откуда узнали, что несколько партизан в это утро выйдут из леса, — не его ума было дело, он и не стремился никогда знать то, чего не положено. Он только догадывался: узнали от своего человека, засланного к партизанам.

Ему приказали — вот он и лежал в высокой траве на опушке леса и терпеливо ждал, загнав патрон в ствол винтовки (ручной пулемет он получил уже потом, когда отличился).

Солнце взошло уже довольно высоко, и капелька чуть подрагивала, переливалась, истаивая невидимым паром.

Он боялся, и от этого, наверно, зрение и слух его были так обнаженно остры, что он первым заметил тех четверых, осторожно пробиравшихся сквозь кустарник, и, толкнув локтем соседа, глазами показал: там.

Быстрая мысль, что их, полицейских, больше и что партизаны не знают, что их выцеливают, а расстояние такое — не промахнешься, успокоила его, уняла нервную дрожь, и он уже мягко, как учили, подвел мушку под крайнего справа, поднял, чтоб — в голову, и плавно нажал на спусковой крючок. Грохнуло, толкнуло в плечо, загремели и выстрелы соседей, он увидел «своего» — как тот, скручиваясь, переламываясь, медленно падал на землю уже нечувствующим лицом в колючую кустарниковую поросль.

И опять Иван заметил ту каплю. Она все так же переливалась на солнце, не успев истаять, и он подумал почему-то, что человеческие жизни, подвластные теперь ему, короче жизни этой капли. Вот только что человек был жив — и вот его уже нет, осталось только тяжелое тело, подмявшее кустарник и траву.

И почему-то опять вернулся страх. Он не осознавал, что это страх, который теперь будет мучить его всю жизнь, — страх быть узнанным, опознанным, страх самому попасть на чью-то безжалостную мушку. От этого страха он озверел и долго под одобрительные улыбки других полицейских бил, словно потеряв рассудок, сапогами вздрагивающее от ударов тело убитого им человека, пока, наконец, старший полицейский не прикрикнул:

— Ну, будет, будет.

За городом, но уже где-то близко, за Уралом, набирала силу большая гроза. Подбрюшье черных туч то и дело озарялось всполохами молний.

Но в городе, придавленном духотой, еще было тихо, только начали змеиться по тротуарам струйки сухой тонкой пыли, завихряясь в подворотнях, и стало доноситься отдаленное глухое ворчание грома.

Потом засвистело, вспухли выше крыш клубы пыли, взмыли в помутневшее небо стаи неживых голубей — обрывки бумаги и старые газеты.

Шлепнулись оземь первые, самые крупные капли. И все сразу притихло.

Люди торопились укрыться в домах.

…Михайловский взглянул на часы: 17.55. Сейчас Пронин должен возвратиться из рейса, и его попросят зайти на минутку в кабинет директора.

Все было готово, и Константину Петровичу оставалось только ждать, разглядывая большой, уже знакомый ему кабинет, перечитывать висящие в рамках грамоты за успехи автобазы и поглядывать в окно.

Машина, фыркнув у ворот сизым дымком, въехала, завернула на стоянку. Человек, скучавший неподалеку на скамеечке, снял кепку и стал ею обмахиваться. Это сигнал: «Пронин».

Да, ничего не скажешь, аккуратный человек этот Иван Степанович Пронин. 18.00, ни минутой раньше, ни минутой позже.

Вскоре послышался робкий стук.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, и просунулась серая голова с с глубокими залысинами.

— Проходите, — пригласил Михайловский. — Это я просил вас зайти. Садитесь.

Пронин сел.

— Я из Комитета госбезопасности.

Можно было ожидать бессмысленного яростного сопротивления или, наоборот, мгновенной окаменелости, но Пронина словно кто-то невидимый ударил сзади обухом, он качнулся, отвисла челюсть, мгновенная обморочная бледность залила лицо. Тело будто безвольно размазалось по стулу.

— Я ничего не делал, — всхлипнул он. Спазма перехватила ему горло.

— Вы арестованы. Впереди следствие и суд. Они покажут и докажут степень вашей виновности. Встаньте.

Но Пронина не держали ослабевшие, подламывающиеся ноги, и в ожидавшую машину его пришлось вести под руки. И Михайловскому почему-то подумалось, что если б каким-то чудом те люди, которых этот каратель погубил, могли бы перед расстрелом хоть краем глаза увидеть вот этот ополоумевший от ужаса полутруп, им, может быть, легче было бы умереть.

Следствие и суд состоялись в Минске. Очные ставки, архивные документы вплоть до ведомостей на зарплату (фашистская аккуратность и педантичность), сохранившиеся в живых свидетели злодеяний полностью доказали вину Пронина и других бывших карателей. Они с торопливой угодливостью рассказывали о своих преступлениях, показывали на местности, где и как именно они убивали. Их черная память, отказывающая, если они пытались вспомнить события совсем недавние, скрупулезно точно хранила мельчайшие подробности их зверств.

Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного Суда Белорусской ССР признала их виновными в измене Родине и участии в массовых убийствах советских граждан и приговорила к смертной казни с конфискацией всего имущества.

Приговор, не подлежащий обжалованию и опротестованию в кассационном порядке, был приведен в исполнение.

Ударом грома прорвало переполненный резервуар грозовой тучи, и вся вода, что накопилась там, сразу упала на город. Без струй, плотной, видимой стеной прошел гудящий ливень через весь город и обессилев, ушел моросить куда-то в поля.

Люди выглянули на улицы и увидели, что город уже снова обласкан жарким солнцем и очищен от мусора и грязи.

М. ВАЙНШТЕЙН

От возмездия не ушли

После ночного дождя медленно пробивался осенний рассвет. Они спускались в лесную низину, укутанную плотным туманом.

Тяжелая рация оттягивала спину. Намокшие мужские сапоги были великоваты, и хоть Лида тщательно намотала портянки, она все-таки натерла ноги.

— Давай понесу! — подошел один из парней-проводников.

— Нет, я сама! — твердо ответила девушка не останавливаясь.

Никому и никогда не доверит она рацию. Их так учили еще в клубе Осовиахима на курсах, когда заканчивала десятый класс.

— Упрямая. За что тебе орден-то дали?

— Значит, было за что.

— Секрет?

Да, секрет. После зимних боев ее наградили орденом Красного Знамени! Всю зиму и лето она обеспечивала бесперебойную связь с Главным штабом партизанского движения Смоленщины и даже с Большой землей.

И вот последние дни — тяжелые бои, погибшие товарищи. Свежая гитлеровская дивизия по дороге на фронт нанесла сильный удар по партизанскому отряду «Дедушки».

При выходе из окружения ей было приказано вот с этими проводниками спасти рацию. Доставить ее на новую базу отряда в соседний район…

Она опасливо присматривалась к своим спутникам. Кто же эти парни, сопровождавшие ее? Что-то в отряде «Дедушки» она их не замечала.