Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

В. САВЕЛЬЗОН

Легко дышится после грозы

В лесу остро пахло прелью. Лето выдалось влажным и не по-белорусски знойным. Воздух под мокрым пологом леса в полумраке не прокаливался, а настаивался в тяжелой духоте на горьковатой коре и пухлой, трухлявой подножной листве, сквозь которую редко, но мощно пробивалась новая жизнь — тугая лесная поросль.

Стояла почти кладбищенская тишина, и птицы не пели в этом лесу.

Цепкие плети ежевичника, словно чьи-то руки, резко, рывками хватали идущих за ноги.

Несколько мужчин шли вплотную за сереньким человеком, мокрым насквозь, то и дело сгонявшим ладонью холодный пот с глубоких залысин.

— Я не обманываю, честное слово, не обманываю, — торопливо уверял он. — Я все покажу. Тут все изменилось, тогда были маленькие деревца, а теперь целый лес, сколько лет прошло.

И, выведя на полянку, встретившую светом и чистым сухим зноем, осмотрелся и сказал уверенно:

— Вот здесь.

Да, он не ошибся. Чуть поодаль в летних веселых травах белел памятник, густо исписанный фамилиями тех, кто лежал здесь под тонким слоем земли.

Тех, кого серенький человек расстреливал.

А за несколько месяцев до этого и за две тысячи километров от Белоруссии, в Оренбургском Управлении КГБ, Константина Петровича Михайловского вызвали к руководству.

В Белоруссии работники Комитета госбезопасности через сорок лет нашли и арестовали полицейского — карателя из 11-го охранного батальона СС.

Поиски бывших гитлеровских прихвостней не прекращаются, хотя война все дальше уходит в глубь времени. В основном их повыловили сразу же, как только наши войска освободили оккупированные республики и области.

Но некоторым удалось уйти от возмездия, спрятаться, уехать в места, где их никто не мог опознать. Из этих, избежавших кары, кое-кто уже умер в собственной постели, оплакиваемый ничего не знающими родными и близкими.

А некоторые живы и по сей день. Нет срока давности для преступлений, которые они совершили, и смерть от обычных болезней и старости хоть вроде бы и уравнивает всех, но все же слишком легка, несправедливо легка для тех, чьи руки по локоть в крови.

Арестованный каратель свою вину полностью отрицал и не называл тех, с кем вместе когда-то убивал. Не называл не потому, что жалел их. Он ненавидел их за то, что они, может быть, еще живы, за то, что слишком много знают о нем и могут, попавшись, выдать его.

И много пришлось белорусским чекистам поработать, чтобы собрать неопровержимые доказательства его вины.

Тогда произошла полная перемена.

Пытаясь спасти шкуру, в слабой, но все же надежде на скидку за чистосердечное признание и помощь следствию, он, напрягая память, стал называть тех, кто вместе с ним служил фашистам и участвовал в карательных операциях.

Назвал среди прочих Пронина Ивана Степановича, примерно 1920 года рождения. Где этот Пронин сейчас и жив ли вообще, не знает, не видел его с мая сорок пятого года, когда они, сдавшись в плен американцам и будучи переданы советскому командованию, выдали себя за насильно угнанных в Германию.

Коллеги из КГБ Белоруссии телеграфировали эти скудные сведения во все республиканские комитеты и областные управления госбезопасности.

Проверку по Оренбургской области и поручили Константину Петровичу.

Такого рода задания он получал не раз и с добросовестностью и скрупулезностью, которыми он славился в управлении, копался, искал, по нескольку раз перепроверял. И только когда был уверен полностью, когда все версии были отработаны и все данные проверены, — только тогда докладывал, говоря уставным языком, своему непосредственному начальнику:

— Такой-то в Оренбургской области не обнаружен.

— Ну, что ж, отрицательный результат — тоже результат, — задумчиво барабаня пальцами по столу, говорил начальник, — круг поисков на одну область сузился, и среди десятков таких «нет» в конце концов останется одно-единственное «да».

Вот и в этот раз Михайловский, как со старыми знакомыми, поздоровался с сотрудниками адресного бюро и попросил показать карточки на букву «П».

Уселся за столом поудобнее, из карточек всех Прониных отобрал Иванов, оказалось довольно много.

Вообще-то говоря, можно было обычным путем запросить областное адресное бюро, но Константин Петрович взял себе за правило все проверять лично.

Этот жизненный урок преподал ему когда-то давно опытный оперативник, лысый, в очках, совершенно бухгалтерского вида. Михайловский, тогда совсем юнец, с удивлением узнал, что этот тихий, покашливающий старичок прострелен еще в одной из операций Оренбургской ЧК, а во время Великой Отечественной был в числе лучших работников СМЕРШа — организации, которая вылавливала в нашем тылу и на фронте фашистских диверсантов.

А урок был вот какой.

Константин Петрович, в те годы еще просто Костя, начинающий работник, заваленный делами, официальным путем запросил адресное бюро и получил такой же официальный ответ, что гражданин такой-то не значится. И доложил об этом руководителю группы, тому самому тихому старичку.

— Почему не проверил сам? — строго спросил тот.

— А зачем? Каждый на своем участке работы. Там, в адресном, специалисты своего дела сидят.

— Нет, дорогой мой, так не пойдет. Все проверяй своими руками, глазами и ушами. Верно, вероятность ошибки ничтожна. Но вдруг она есть, эта ошибочка? Слишком дорого она может стоить.

Один раз, это было еще в 20-е годы, искали мы матерого бандита, Барыкин была его фамилия. Знаем, что должен он числиться в городе, но барышня из адресного стола дала справку: нет такого.

Почти день мы на этом потеряли.

— Ну-ка, — говорю, — барышня, дозвольте, я самолично посмотрю.

Передернула плечиками.

— Смотрите, — отвечает, — раз вы такой недоверчивый. Я-то свое дело, наверно, лучше вашего знаю.

Ищу я. И — представь — нахожу!

— Вы что же это, в заблуждение нас хотели ввести? А она взглянула — и в слезы:

— Тут буква «к» больше похожа на «н», почти без закорючки. Я же эту карточку несколько раз просматривала, но читала не «Барыкин», а «Барынин». А вы же Барыкина искали.

Эта закорючка нам стоила жизни такого, как ты, молодого человека: узнай мы адрес сразу же — взяли бы Барыкина дома, тепленьким, а за упущенное нами время он учуял слежку, и брать его пришлось со стрельбой.

Костя Михайловский мигом слетал тогда в адресное, пересмотрел все похожие фамилии, с «закорючками» и без. Правда, того, кого искали, не нашел, но урок запомнил на всю жизнь.

И запомнил он слова, которые любил повторять этот старый чекист, его учитель и наставник:

— Наше дело требует отзывчивости к чужой беде, требует смелости, когда необходимо — иди под пули, рискуй, спасай товарища. И в то же время будь упорным и дотошным в самых вроде бы обычных делах. Всегда проверяй себя: а вдруг не все сделано? А вдруг ошибка? У чекиста должно быть горячее сердце и холодный ум, — так нас учил Дзержинский.

…Писатели-детективщики любят описывать какое-то «безотчетное предчувствие удачи».

Нет, никакого такого предчувствия у Михайловского не было, когда он положил на стол три карточки Прониных Иванов Степановичей, проживающих в Оренбургской области, и, надев очки, стал внимательно просматривать эти прямоугольники тонкого картона.

Радоваться было рано.

Во-первых, имя, отчество и фамилия того карателя, которого сейчас разыскивают, могли быть тогда, во время войны, частично или полностью вымышленными. Боясь расплаты, фашистские прихвостни опасались даже друг друга и могли нарочно переврать анкетные данные.

Кроме того, каратель мог после войны, хоть это и сложно и опасно, раздобыть себе новый паспорт или сделать подчистку в старом, изменив или имя, или отчество, или фамилию, а то и все сразу.

Во-вторых, это только в Оренбургской области оказалось три Пронина Ивана Степановича, но очень может быть, что сейчас ищут и уже нашли по всей стране десятки, сотни полных тезок и однофамильцев, и каратель — кто-то из них.

И все это, конечно, при условии, что тот каратель Пронин — жив.

И поэтому никакое «предчувствие удачи» не осенило его и не екнуло радостно сердце, когда легла на стол карточка, в которой совпало все: фамилия, имя, отчество и год рождения — 1920.

Были еще Иваны Степановичи Пронины: второй — 1922 и третий 1947 годов рождения.

Третью карточку Михайловский отложил в сторону сразу же, а над второй задумался, прикидывая.

Если каратель Пронин родился в 1920 году, то в 1942 году, когда он начал свою деятельность, ему, как и первому Пронину, было 22 года. Второму Пронину — 20.

Мог ли тот каратель, которого арестовали в Минске, так ошибиться в определении возраста — на целых два года? Вряд ли. Это в пожилом возрасте такая разница почти не определима, а в молодости она очень заметна, сразу отличишь: 22 года человеку или 20.