Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис

Мы с Майком приехали на час раньше, чтобы проверить, забрали ли мы оттуда все, что хотели, еще в первый раз. Эта мысль вызывала у меня отвращение и образы деревенских грабежей, как в фильме «Грек Зорба», когда сморщенные ия-ия ждут смерти женщины, чтобы забрать ее роскошные одежды, и заворачивают свои сморщенные тельца в дорогую одежду и украшения, пока она еще жива.

Мы ничего не украли, и я думаю, что само это слово слишком грубое, но то грязное ощущение, что я меркантильна, продолжало терзать меня, поэтому бо́льшую часть времени до приезда семьи я провела в гостиной, глядя на картину с изображением Крита, висевшую над диваном – ту самую, которая висела в спальне моих родителей. Море на ней было самого синего цвета, такого глубокого, что казалось, будто в него можно погрузиться, что я и сделала.

Единственное, что успокаивало мою тревогу, – это уверенность в том, что мне больше никогда не придется возвращаться в этот дом. Да, так и будет. Это будет ужасно, но все уже было позади, практически закончилось.

Они опаздывали, и мы прислушивались, не подъезжает ли грузовик, достаточно большой, чтобы собрать вещи всех, кто здесь жил. Когда семья прибыла – это были бабушка, дядя и выживший сын – на хетчбэке «Хонда Сивик», я и Майк обменялись измученным взглядом, и я скукожилась. Они едва смогли бы втиснуть в машину две небольшие коробки. Я сразу же поняла, что сюда придется вернуться.

Опять.

Стоя в дверях, я почувствовала, как кружится голова и сердце колотится где-то внутри, а в это время к нам подходили три человека – двоих я не видела никогда, а еще одного видела всего один раз. Бабушка шла мелкими шажками, на ее узкие плечи была натянута легкая ветровка. Дядя отставал, на нем была пятнистая, слишком короткая футболка, надетая с тренировочными штанами. Он выглядел так, словно только что очнулся от десятилетнего сна, и тут его попросили забрать пиццу.

И сын. На него было больно смотреть. Он шел в мешковатых джинсах и безразмерной футболке с Эминемом, взгляд его был прикован к земле. Еще даже не стал подростком и уже потерял своих родных.

Бабушка остановилась на ступеньках и посмотрела на нас, ее глаза слезились.

– Бедные дети, – сказала она. – Я так соболезную.

Ее реакция до сих пор удивляет меня. Не знаю, смогла бы я проявить такое великодушие.

Я открыла дверь, и она, проходя мимо, коснулась моего плеча. Это прикосновение, эта доброта были чересчур сильными. Я перегнулась через перила, и меня вырвало.

Осмотрев дом, как и мы с Майком до этого, бабушка и дядя сели на диван, мой брат сел на стул рядом с ними, а я встала у двери. Мне нужно было находиться поближе к выходу.

Мы наблюдали, как сын ходит между комнатами, исчезая и снова появляясь, и рассказывает о том, что увидел. Посмотрев на то место, где отсутствовала стена, он сказал:

– Это странно.

Еще через несколько минут он сказал:

– Здесь пахнет по-другому.

Я изучала его лицо, жесткую линию его рта, неподвижность его глаз. Его ровное выражение на лице говорило о том, что он еще не успел осмыслить случившееся. Из всего, что я видела и о чем думала, его отстраненность в этом пространстве была тем, что разрывало мне сердце. Мы ведь были в его доме. Понимал ли он, что его семья не вернется? Был ли он потрясен, как и все мы, или же он знал, что так и будет? Знал ли он отца другим человеком, не таким, как мы? Я хотела сказать им, чтобы они забрали все, что хотят, ради бога, я не могла вынести мысли о возвращении сюда. Вместо меня заговорила бабушка.

– Мы всегда знали, что он поступает неправильно, – сказала она и побарабанила пальцами по колену.

Дядя кивнул в знак согласия. «Наконец-то, – подумала я. – Хоть кто-то увидел его таким, какой он есть: человеком, который поступает неправильно». Бабушка вздохнула и произнесла следующую фразу настолько прямо, будто говорила о погоде:

– Моя внучка рассказывала нам, что он пробирался в ее комнату и мастурбировал, глядя на ее ноги, пока она притворялась спящей, – бабушка покачала головой. – Можете себе представить?

Да, могу.

Всю свою жизнь я хотела, чтобы кто-то признал – мой отец опасен. Наконец я оказалась лицом к лицу с признанием и сразу присела, но в то же время отстранилась.

Мыслями я отправилась в какое-то место, где воспоминания о жестоком обращении моего отца казались далекими, словно кинопленка о чужой жизни, которую мне не обязательно было смотреть. Рот бабушки шевелился, рот дяди тоже, но я была где-то высоко, одновременно привязанная к гостиной и парящая, как пыль, над ними всеми. Возможно, я изредка кивала, возможно, даже говорила, но внутри у меня была одна пустота. Что бы ни случилось, чем бы мы не обменивались тогда, мой разум сразу же вмешивался и переписывал это. Как будто моя нервная система включила пронзительный тестовый сигнал системы экстренного вещания и перешла в тревожный режим. После этого сообщения не осталось ничего, кроме пяти человек, сидящих на месте преступления, причем один из этих людей был так далеко, что если ее поджечь, то она не поняла бы, что нужно потушить себя.

* * *

Когда они встали, чтобы уйти, я рухнула с высоты обратно на землю. Я предложила им в следующий раз арендовать грузовик. Бабушка остановилась на выходе и попросила меня вернуть из полиции золотой крестик ее дочери.

– Она всегда носила его, – прошептала она со слезами на глазах.

Я пообещала ей, что постараюсь вернуть, и мы с Майком стояли на ступеньках и смотрели, как их «Хонда» исчезает в недрах пригорода.

В последующие недели я звонила в полицию не меньше шести раз, прежде чем наконец получила крестик обратно. Каждый раз, когда я звонила бабушке, мои руки тряслись, а автоответчик с воем щелкал. Я оставляла сообщения. Очень много сообщений.

Она так и не перезвонила мне.

* * *

Вернувшись в дом, мы с Майком стояли в гостиной и рассматривали картину насилия. Это был последний раз, когда кто-либо из нас заходил в дом. В то же время наши взгляды остановились на картине Крита.

– Мы должны разбить это говно, – сказала я.

– Да, – согласился Майк, – так и сделаем.

Он снял картину со стены и держал ее между нами так, чтобы картина была обращена лицевой стороной вверх, а узкий конец рамы упирался в пол.

– Готова? –