Как читать книги? - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь чем подкупали юного читателя ранние романы Конрада – те, что были написаны до «Ностромо»?4 Немногословностью, сдержанностью, постоянной проверкой на прочность, причем достоинства эти читатель-подросток невольно переносил на автора. Ему импонировали конрадовские герои – открытые, мужественные, и ему не было дела до того, что автор, человек изощренного ума и затейливой писательской манеры,– полная противоположность его кумирам. Сердце читателя было заведомо отдано его морским волкам, в одиночестве бороздившим океаны, бросавшим вызов суровой стихии и не знавшим разлада ни с собой, ни с другими. Эти люди соперничали с природой, проявляя в схватке со стихией редкостные доблесть, верность, великодушие, как и подобает мужчинам. И, как положено, они влюблялись в прекрасных девушек, таких же сильных духом и верных, как они сами. Солью же земли были такие, как капитан Уолли и старик Синглтон,– они прошли огонь, воду, медные трубы и не сломались, не сдались, это настоящие герои, без бахвальства, никогда не искали славы и этим гордились, Конрад не упускал случая помянуть их добрым словом: «Они были сильны, как сильны те, кто не знает ни сомнений, ни надежд. Они были нетерпеливы и выносливы, буйны и преданны, своевольны и верны. Благонамеренные люди, пытаясь изобразить их, утверждали, будто они вечно ныли над каждым глотком пищи и работали в постоянном страхе за свою жизнь. Но на самом деле это были люди, которые знали труд, лишения, насилие, разгул, но не знали страха и не носили в сердце злобы. Этими людьми было трудно командовать, но зато ничего не стоило воодушевить их; они были безгласны, но достаточно сильны, чтобы заглушить презрением сентиментальные голоса, оплакивавшие в глубине их сердец суровость выпавшей им на долю судьбы. Это была единственная в своем роде судьба – их собственная судьба; одна возможность нести ее на своих плечах уже казалась им привилегией избранных. Жизнь этого поколения была бесславна, но необходима. Они умирали, не познав сладости нежных привязанностей или отрады домашнего очага, но, умирая, не видели перед собой мрачного призрака узкой могилы. Они вечно оставались детьми таинственного моря»5.
Это сказано о героях его ранних книг – «Лорда Джима», «Тайфуна», «Негра с „Нарцисса“», «Юности»6: все они, несмотря на перемены и поветрия, давно заняли достойное и прочное место среди нашей классики. Согласитесь: чтобы добиться такого успеха, мало быть просто приключенческой литературой – ведь почему-то Мариат и Фенимор Купер до сих пор не числятся по разряду классиков. Ответ ясен: только писатель с двойной оптикой может так страстно, беззаветно и опьяняюще восторженно преклоняться перед героями «морского» жанра и прославлять скитальческий образ жизни. Для этого ему нужно находиться одновременно внутри и вовне описываемых событий. Первая задача – найти верный тон, ведь сами моряки о себе не рассказывают. Второе – знать не понаслышке, что такое усталость, и уметь передать колоссальную нагрузку и выдержку. И еще: надо уметь жить с Уолли, Синглтонами на равных, одновременно скрывая от их подозрительных взглядов именно те качества, которые помогают тебе их понять. Ни у кого, кроме Конрада, не было этой двойной оптики, а у него она появилась благодаря тому, что в нем жили два человека: рядом с морским капитаном неотлучно находился прозорливый, тонкий аналитик, которому Конрад придумал имя «Марло»,– «в высшей степени осторожный и проницательный человек»7, это он о нем так отзывался.
Такие прирожденные наблюдатели, как Марло, лучше всего чувствуют себя в укрытии. Расположиться на палубе, устроиться в каком-нибудь укромном местечке на берегу Темзы, посасывать трубку и предаваться воспоминаниям – да разве может что-то с этим сравниться? Сидишь себе, покуриваешь, вспоминаешь, философствуешь, пускаешь вслед за табачным дымом восхитительные колечки слов, и они тают в летней ночи, понемногу завораживая всю честную компанию. Марло не меньше капитана уважал товарищей, с которыми ходил в море, зато, в отличие от старшего, видел и их смешные стороны. Он нюхом чуял сухопутных паразитов, прилипал, знающих, как примазаться к старым бывалым морякам, списанным на берег за ненадобностью, и умел мастерски их описывать, до мельчайших подробностей. От его острого взгляда не могла укрыться ни одна человеческая слабость; он любого мог поддеть. Да и табачный дым был ему не помеха – он любил раскрыть вдруг широко глаза и устремить взгляд на какой-то предмет: на лежащую рядом кучу мусора, на портовый причал вдали, на прилавок в магазине, и предмет этот, выхваченный его острым взглядом, как бы вспыхивал в темноте, подобно яркому кончику сигары, и уже не пропадал, запоминался навсегда. Марло знал за собой эту способность и, будучи человеком аналитического склада ума, пытался разобраться, что к чему; говорил: на меня находит. Как-то раз, например, случайно услышал, как офицер с французского судна пробормотал: «Mon Dieu, как время-то идет!», и поразился: «Ничто (комментирует он) не могло быть банальнее этого замечания, но для меня оно совпало с моментом прозрения. Удивительно, как мы проходим сквозь жизнь с полузакрытыми глазами, притупленным слухом, дремлющими мыслями…Однако лишь очень немногие из нас не ведали тех редких минут пробуждения, когда мы внезапно видим, слышим, понимаем многое – всё, пока снова не погрузимся в приятную дремоту. Я поднял глаза, когда он заговорил, и увидел его так, как не видел раньше»8.
Таким образом, все, что он ни рисовал, высвечивалось на темном фоне,– картина за картиной. Прежде всего, разумеется, корабли – разные, в разных ракурсах, на якоре, в бурю, в гавани; потом пошли морские пейзажи: закаты, рассветы, ночное море, море утреннее, море при разном освещении; потом он увлекся зарисовками портовой жизни: запестрели яркие краски Востока, портреты мужчин, женщин, интерьеры, зарисовки быта. Рисовальщик он был классный, настоящий профессионал – за ним чувствовалась хорошая школа: он знал, что нельзя «отступать ни на йоту от того, что видишь и чувствуешь»; при «любом творческом порыве,– писал Конрад,– автор не должен терять голову»9. Именно это мы и наблюдаем на его «полотнах»: посреди буйства красок Марло обязательно оставит неброскую, но точную эпитафию – чтоб не забывали о темном фоне, о грядущем мраке.
Воспользуемся рабочей гипотезой о двух друзьях, живших в душе писателя: комментаторе Марло и художнике Конраде. Как ни плоха теория, но она, при всей ее зыбкости, поможет нам разобраться в том, что за перемена произошла, по словам Конрада, в тот
