к матери. Но та отказала, и правильно сделала, как показали дальнейшие события: прослужив еще два года фрейлиной (с 1643 по 1645г.), Маргарет отправилась в составе королевской свиты в Париж и там, на одном из приемов, познакомилась с маркизом Ньюкаслом, который, находясь в изгнании, пришел засвидетельствовать свое почтение королеве. К всеобщему изумлению придворных, этот аристократ голубых кровей, еще недавно командовавший войсками короля и пусть не одержавший победу, но тем не менее проявивший чудеса героизма, влюбился в застенчивую, тихую, чудно одетую фрейлину. По словам Маргарет, то были не «амурные дела, а честная чистая любовь». Блестящую партию составить она ему не могла: при дворе ее давно записали в ханжи и оригиналки. Все терялись в догадках: что могло заставить такого родовитого аристократа пасть к ногам этой выскочки? Естественно, на нее посыпались со всех сторон презрительные насмешки и сплетни. «Боюсь,– писала она маркизу,– окружающие постараются сделать все, чтобы помешать нашему счастью, пусть даже сами мы в это не верим и думаем, что никакая сила не в состоянии нас разлучить». И дальше: «Сен-Жермен – очень лживое место5, здесь полагают, что мне не следует так часто Вам писать». «Умоляю, не верьте слухам,– предостерегала она в другом письме,– их распускают мои враги». Но какие бы козни ни строили недоброжелатели, было ясно, что герцог и Маргарет идеально подходят друг другу. Знаток поэзии, музыки, сочинитель пьес, начитанный в философии, убежденный в том, что «истинную причину не знает никто и знать не может», романтик, человек необычайной душевной щедрости, герцог, естественно, видел в Маргарет свою вторую половину. Ведь она сама тоже писала стихи, увлекалась теми же философскими идеями, что и он: как истинный товарищ по поэтическому цеху, она всей душой разделяла его творческие порывы и вдобавок с не меньшим душевным тактом и чуткостью, чем у него, давала ему понять, насколько она ценит его щедрое покровительство и понимание. «Он с сочувствием отнесся к моим девическим строкам,– писала она,– не то что другие… и хотя меня страшило супружество – ведь сколько себя помню, я всегда избегала общества мужчин, но отказать ему… я была не в силах». Начались долгие годы изгнания6, и неизменно она находилась рядом с мужем, стараясь если не понять, то морально поддержать его: герцог занимался тем, что приобретал чистопородных скакунов и объезжал их с таким искусством, что приезжие испанцы крестились и кричали «Miraculo!»[20], глядя на выделываемые лошадьми прыжки и пируэты. По ее словам, животные так его любили, что, едва завидев его в манеже, начинали от радости «бить копытом». Она же специально ездила в Англию просить за герцога у лорда-протектора7, а когда после восстановления монархии им представилась возможность вернуться на родину, в период Реставрации, они поселились вдвоем в отдаленнейшем замке и жили себе в полном уединении в гармонии: сочиняли пьесы, стихи, философические трактаты, читали их с упоением друг другу, восторгались, а если случалось узнать о каком-то новом явлении природы, они подолгу обсуждали ее чудеса и таинства. У современников эта странная пара вызывала улыбку, а у потомков – насмешку: известен снисходительный отзыв Хораса Уолпола8. И тем не менее герцог и герцогиня были абсолютно счастливы – только слепой мог этого не видеть.
У Маргарет была теперь полная свобода: хочешь – предавайся сочинительству; хочешь – колдуй, сколько вздумается, над фасонами платьев для себя и своих служанок; хочешь – исписывай горы бумаги, не утруждая себя заботой об аккуратном и разборчивом почерке. Пожалуйста, ты можешь совершить такое чудо – добиться постановки твоих пьес на лондонской сцене, ты можешь даже сделать так, чтобы ученые покорно склонились над страницами твоих философических опусов. Но вот итог: полка с томиками в книгохранилище Британского музея, от которых веет духом личности живой, увлекающейся и, увы, несмотря ни на что, стесненной. Герцогиня не знала ни самодисциплины, ни строгой логики и последовательности в изложении мысли. Она не боялась критики: какая-то детская беззаботность сочеталась в ней с высокомерием титулованной дамы – такой взбредет в голову фантазия и – пиши пропало!– закусив удила, она будет доказывать ее состоятельность. Мысли у нее бегут наперегонки, обгоняют друг дружку, ум кипит в волнении, кажется, еще минута, и мы услышим ее голос: «Джон, а Джон! Меня осенило!» – обращается она к мужу, который сидит в соседней комнате и что-то пишет. А что ее осенило?– бог весть, да это и не важно: все пойдет в ход – смысл, бессмыслица, догадки о женском воспитании: «…женщины живут, как Мыши или Совы, пашут, как рабочая Скотина, и умирают, словно Твари… Самые воспитанные женщины – те, у кого просвещенный ум»9; какие-то вопросы, пришедшие ей в голову во время прогулки: почему у свиней бывает свинка? почему собаки от радости виляют хвостом? из чего сделаны звезды и какая бабочка появится из куколки, что принесла намедни ей служанка, а она спрятала ее в теплом месте? Вот так она и порхает: от вопроса к вопросу, от одной темы к другой, перескакивает, нимало не заботясь о связности рассказа, не утруждая себя правкой: «…ведь гораздо интереснее писать, чем переписывать», – и все, что ни придет ей в голову, она заносит к книгу: подумает о войне – напишет о войне; вспомнит про школы-интернаты – выскажется про интернаты; увидит, как рубят деревья, – не преминет пройтись и по этому вопросу; задумается о языке и нравах – обязательно выразит свое мнение; зайдет речь о чудовищах и британцах – непременно подденет на перо; услышит про опиум – ударится в пространные рассуждения о пользе небольших доз опиума для лечения лунатиков; потом ни с того ни с сего перескочит на музыкантов и задумается, отчего они все безумные. Поднимет глаза вверх – и устремится мыслью в заоблачные дали: откуда взялась Луна? И почему звезда похожа на медузу? Потом опустит глаза долу – и задумается: интересно, знают ли рыбы, что вода в море соленая? Откуда в наших головах взялись феи и почему Бог любит их не меньше, чем нас? Интересно, существуют ли еще миры, помимо нашего, и что если какой-то путешественник откроет мир, нам не известный? Короче, «мы – полные невежды», и все же какое же это наслаждение – мыслить!
Естественно, что, когда плоды ее мысли, рожденные за стенами Уэлбека10, появлялись на свет в виде опубликованных сочинений, критика встречала их в штыки – дело обычное, и ей поневоле приходилось в предисловии к каждой последующей книге либо
