Князь из десантуры - Тимур Максютов

Подошёл Плоскиня. С наслаждением принялся топтаться на святыне, перемалывая в труху и приговаривая:

– Вот, видел? Это просто старые кости, и всё. Ну, что? Где твой бог с громом и молнией? Где была его справедливость, когда на мою деревню соседи напали, всё пожгли, батю убили? Сестру снасильничали. Мать прирезали да в колодец бросили. Где он был?! Отвечай, монах!

Подошёл, наклонил побагровевшую морду, брызгая слюнями в лицо чернеца:

– Меня, мальца ещё, отец успел в подполе спрятать. Я там сидел, а кровь сквозь доски на меня капала. Тёплая ещё кровь! Тогда поклялся на всю жизнь: верить только себе да вострой сабле. А вашему вранью не верю больше, монах!

Инок покачал головой:

– Надо уметь прощать, Плоскиня. Тот, кто не умеет прощать – отдаёт себя нечистому. Покайся, сними грех с души. Зря ведь живёшь, пустяшно. И умрёшь страшно.

Плоскиня выхватил кривой персидский нож, приставил к горлу Варфоломея:

– А вот сейчас чиркну – и посмотрим, кто страшно помрёт. Что, плачешь? Портки уже запачкал?

По тощим скулам инока бежали светлые тропинки слёз. Тихо произнёс:

– По тебе плачу, атаман. Как ты мог на кресте клясться, когда князю Киевскому от имени супостатов обещал отпустить живым его и войско? Как мог своих же братьев-русичей предать? Жалко мне тебя. Совесть ведь болит. Крики тех раздавленных до самой кончины с тобой будут.

– Да заткнись ты! – бродник ударил монаха в висок рукоятью кинжала. Варфоломей упал и замер.

– Врёшь! Врёшь, собака чернорясая! – кричал атаман и пинал, пинал лёгкое тельце. – Нет у меня совести давно, болеть нечему!

Бродники еле оттащили Плоскиню от затихшего Варфоломея и повели в шатёр – напиваться хмельным мёдом.

Мёртвый инок лежал на спине, и в его раскрытых глазах отражались бесчисленные звёзды.

Будто пытались снова разжечь погасший огонь.

Глава девятая. Колодник

Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.

г. Баден-Баден, 17 августа 1924 года

…очередной приступ – голова взорвалась изнутри, словно сапёры заложили туда два фунта динамита. Доктор Думкопф искренне перепугался и не отходил от моей постели всю ночь. И гадал, какая именно контузия из трёх была наиболее опасной для моего душевного здоровья. Я же не видел разницы. Но сам почему-то вспоминал тот бой весной девятнадцатого года и странного большевика, который спас меня от смерти. Хотя плен – это нередко хуже, чем смерть…

…накрыло, как только колонна вышла из балки. Снаряд разорвался прямо над головой – будто сам Господь огромной тёплой лапой неба прихлопнул, вдавил в чёрнозём. Конь присел от чудовищной тяжести, завалился, и сразу исчезли все звуки: ватой облепило голову, остался только один, едва уловимый звон – будто пищал, бился миниатюрный комар. Вдруг я понял, что этот несчастный маленький комар и есть вся моя жизнь, весь мой смысл, и он всегда был таким – с тоненькими ножками, с хрупкими усиками, с крылышками из слюдяных лепестков. Есаул распахнул рот и что-то кричал, наверное – но выходил тот же писк. Я лежал, чудом не придавленный умершим уже конём, и, кажется, смеялся: было неимоверно забавно смотреть на орущего тонюсеньким писком здоровенного есаула, у которого внезапно исчезла нижняя половина, и только сизые кишки змеями копошились в грязи. И на то, как кровь, жизнь и дерьмо, мгновенно перемешавшись, впитываются и возвращаются туда, куда и следует – в прах, в глину, в ничто.

Всё превратилось вдруг в ничто; я ощущал себя картонным паяцем, подвешенным нитями нервов к облакам – облака гнал ветер, и я дёргался, волочился по зелёной короткой траве, перемазанной чернозёмом, который выблевала планета.

Когда подошли большевики, я продолжал смеяться – они были чудовищно нелепы в своих громадных, испачканных сапогах, их небритые лица упирались в небосвод, а штыки качались, словно вязальные спицы в ловких бабушкиных руках, украшенных пигментными пятнышками.

Мрачный пролетарий хотел, наверное, меня приколоть штыком, как энтомолог – распяленную бабочку к кусочку картона. Я вдруг подумал: а знает ли этот пролетарий, что означает слово «энтомолог»? И это вызвало очередной приступ хохота, жуткого, будто лязгание пулемётного затвора. Хохота, который выворачивал меня всего наружу – как перчатку, наизнанку. Меня тошнило чем-то жёлто-зелёным, немного попало на сапог гегемона – он брезгливо отшатнулся и пинал меня под рёбра, но я ничего не чувствовал. Затем он знаками показал, чтобы я снял хромовые сапоги и китель. Наверное, не хотел портить хорошие вещи, прежде чем приобщит моё туловище к коллекции.

У меня получалось долго и неловко, потому что руки и ноги не слушались, пальцы промахивались мимо пуговиц; пролетарий нервничал и постукивал по моей голове прикладом, отчего ровный комариный писк прерывался и превращался в плач. Я и сам плакал, слёзы были чудесного солёного вкуса, как брызги моря, в котором мы купались с Асей обнажёнными. Но откуда в Киеве было взяться морю?

Всё хорошее кончается: Ася убежала, смеясь, а я остался один на один с тем усталым от моего безумия пролетарием: беспомощный, раздетый и разутый, голый, как новорожденный. И это понимание, что сейчас произойдёт главное в моей жизни, что я снова младенец и стою на пороге смерти-рождения, успокоило меня и очистило. Я уже не смеялся, а только улыбался и ждал, когда же штык или выстрел в упор поставят точку в конце этого нелепого, скомканного сложносочинённого предложения, каким была моя жизнь.

Ниоткуда появился низенький, в чёрной коже, с бьющей по колену деревянной кобурой маузера. Он тыкал в изображение змеи на фоне солнечного диска на моей груди, что-то спрашивал. Я улыбался и кивал.

Этот чёрнокожий большевистский божок не дал пролетарию закончить дело, и обозлённый гегемон ушёл, закинув на плечо потёртую винтовку.

Я смотрел пролетарию вслед и чувствовал тоску по неосуществлённому.

И, кажется, снова плакал.

Холодная вода окатила, вырвала из забытья. Дмитрий оторвал голову от земли и застонал. Осторожно пощупал затылок, поглядел на измазанные кровью пальцы.

– Эй, урус! Вшей потом искать будешь. Вставай.

Здоровенный татарин пнул ичигом в бок, бросил ведро на песок и накинул на шею Ярилова колючую петлю аркана.

Анри помог подняться, прошептал:

– Мы в плену, мой брат. Это – неприятность, однако она случается иногда не только с рыцарями, но даже с королями. Дальше нас будут содержать в крепости, пока дойдёт письмо до моего ордена. Нас, несомненно, выкупят по велению магистра. Думаю, эти монголы не настолько дикари, чтобы не понимать своей выгоды, и будут относиться к нам уважительно, хорошо кормить и предоставят лекаря, как это принято и в Европе, и у сарацин.

Дмитрий поморщился, но не стал раньше времени разочаровывать франка. Всё, что он помнил о судьбе пленённых монголами, выглядело гораздо печальнее. Дай бог, чтобы к колесу не поставили рост измерять – франк выше среднего, а уж о Ярилове и говорить не приходится. Снесут башку, как неприлично длинным, и все дела.

Их втолкнули в толпу таких же бедолаг, русичей и половцев, в большинстве своём – раненых. Рядом горой были свалены трофеи – оружие, доспехи, кольчуги и срезанные с поясов кошели. Парчовый золотой плащ Дмитрия и сапоги тоже оказались там. Потом победители станут делить добычу: две пятых – великому хану, две пятых – войску, остальное – Субэдею и Джэбэ.

Люди стояли со зверски скрученными за спиной руками, с петлями на шеях, словно готовые к закланию бараны. Сдержанные стоны раненых и торопливые слова молитвы сливались в единый стон.

Подошёл персидский купец с крашенной хной бородой, показавшийся Дмитрию знакомым. Где-то встречались, а вот где?

Купец долго ругался с татарским сотником:

– Что за товар ты мне подсовываешь? Пытаешься обмануть честного торговца, хитрый степной лис-корсак? Да их и половина не дойдёт до Сурожа, сдохнут по дороге, аллах мне свидетель! Это вот что за полумёртвый немощный старик?

Перс показал на израненного пожилого черниговца, которого сжимали плечами соседи, чтобы не упал.

Татарин хмыкнул. Выдернул из толпы отмеченного, поставил на колени. Одним движением отсёк саблей голову. Купец едва успел отскочить, чтобы хлынувшая кровь не попала на сафьяновые сапоги.

– Яхши, не пятьдесят монет, а сорок девять. По рукам?

Перс, поражённый скорой расправой, кивнул, не в силах и слова сказать. Рассчитался, подозвал своих надсмотрщиков.

Слуги рыжебородого действовали с привычной сноровкой: надевали на руки и ноги новых рабов оковы, споро ставили заклёпки. Не прошло и полчаса, как колонна из полусотни пленников, попарно прикованных к общей цепи, стояла на пыльной дороге. Одноглазый, старший конвоя, щёлкнул бичом и прокричал по-кыпчакски. Потом повторил по-русски: