Банкир - Петр Катериничев

Открываю глаза и вижу снег. Словно я вдруг, сразу, переместился в другое измерение, в другой год; в другой век… Оглядываю потолок, беленые стены, фотопортрет Хемингуэя в темной ореховой рамке… Встаю. Михеич, по обыкновению, варит во дворе чай, на костерке из щепочек. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало.

Впалые щеки, всклокоченные волосы, короткая густая бородка плотно укрывает подбородок. Будь загар погуще, да нос поорлистей — сам принял бы этакого субъекта за «лицо кавказской национальности», да еще с самыми сугубыми намерениями. Попытка сделать это самое лицо добрым, состроив себе жизнерадостный оскал в международном стиле «чи-и-из», успехом не увенчалась.

Взгляд. Взгляд серьезен и даже мрачен. У какого-нибудь американского дядюшки он тоже был бы не веселее в подобной ситуации… Как говаривал Фрунзик Мкртчян в незабвенном фильме об армяно-грузинской дружбе: кто такой этот потерпевший, откуда?.. Ну а если учесть, что на пальце «лишенца» болтается «гайка» стоимостью в четверть миллиона баксов… А может, я крестный папа чьей-нибудь монаршей внучки? Или — любовник дочки? Потому как никакого внутреннего сволочизма в подкорке не ощущаю, чтобы вписываться в «закон» или за ширму закона…

Снег был хрупким и постоянным, словно был всегда… И не таял. Странный сон… Вернее… Я-то точно знаю, что это не сон, что это было со мною, только… Вся беда как раз в том, что и в бодрствующем состоянии я воспринимаю себя самого, как во сне, а уж в спящем… М-да.

Выхожу во двор. Михеич сидит за дощатым столом, прихлебывая чифирек.

Усаживаюсь рядом.

— Чего смурной?

— Да вот, сны снятся.

— Красивые?

— Жизненные.

— Чайку?

— Давай.

Михеич подает мне кружку, жестяную коробку с заваркой. В старой, саксонского фарфора, огромной чашке — колотые кусочки отменно белого сахара.

Насыпаю заварку в кружку, заливаю крутым кипятком из закопченного чайника, возвращаю его на тлеющий костерок. Вбухиваю в кружку изрядный кусок, отхлебываю. Вслед за Михеичем сворачиваю самокрутку, прикуриваю. Сидим, молчим, смотрим на костерок. Этот костерок в вековом бору, и желтые шары осенних цветов в палисадниках; и занесенная вечерней снежною мглой деревенька… И земля, к которой приникаешь щекой, пережидая шелест снаряда… И дальняя фигурка врага в вороненой прорези прицела… Затаиваешь дыхание, и палец плавно, упруго ведет спусковой крючок — только бы не промахнуться…

Откуда у меня это воспоминание?.. Успел я выстрелить или нет?.. Не знаю. А что еще я помню?.. Как хорошо сидеть у уставшей реки вечернею зорькою, смотреть, как солнышко путается в шуршащих камышах, как перышко поплавка слегка подрагивает от осторожной поклевки, и знать, что все будет хорошо, и завтра, и послезавтра, и всегда… И что тебе выпало счастье родиться именно теперь и именно здесь и сделать то, чего никто в целом свете за тебя не сделает: сберечь, сохранить все это, и передать детям, и чтобы они чувствовали, понимали все то, что чувствуешь и понимаешь ты, но были добрее, сильнее, мудрее тебя…

И жили на этой земле счастливо и завтра, и послезавтра, и всегда…

Поэтому я вспомню, обязательно вспомню. Все. А море… Море — необъятно, словно любовь… Скопление солено-горьких вод в земных разделах — просто слезы разлученных возлюбленных…

Глава 22

Лене Одинцовой снилось, что она школьница. В каком-то среднем классе — шестой или седьмой. И класс был вроде не ее — тот же, да не тот, и почему-то одни девочки. На доске что-то написано, но ни слов, ни букв разобрать нельзя, только число — тридцать второе апреля… А вот завуча она узнала сразу:

Валентина Ивановна Гуркина, необъятных размеров женщина с оплывшим бульдожьим лицом в синем костюме, блестящем на локтях и на заднице, в белой блузе, из воротника которой торчала короткая жирная шея, увенчанная головой в перманенте.

На носу громоздились очки с толстенными затемненными линзами; нижняя губа была, как всегда, брюзгливо опущена. За все вместе Валентина Ивановна имела кликуху «Змея очковая», но чаще называли ее проще и короче — Уркина или Дуркина.

Девочки встали и замерли, как только дверь открылась. В класс вслед за ней вошли четверо мужчин среднего возраста, неопределенной наружности, с неведомыми значимыми значками на лацканах пиджаков. Комиссия. Завучиха заметно нервничала; как только проверяющие расселись за двумя задними партами, Дуркина глубоко вдохнула, словно перед прыжком в омут, выдохнула:

— Сегодня темой нашего урока является важнейшая и, я не побоюсь этого слова, сквозная тема всей второй четверти: нормы Морали и Нравственности первого периода эпохи Светлых Экономических Идеалов. Как вы знаете, наша страна пережила трудное время. Сначала — крушение идеалов Справедливости привело к безнравственности, безответственности, безначалию, безнаказанности и беспределу. — Голос Гуркиной дрожал, лицо ее скривилось, выражая самую крайнюю степень презрения, брезгливости, омерзения к таким словам, не говоря уже о понятиях, которые они отображали. — Мы сумели преодолеть этот период только благодаря организованности партии Экономических Гарантий и неустанной, каждодневной и самоотверженной заботе нашей родной Банковской Гильдии, ее Верховного Совета и лично выдающегося Нравственника, творца Светлых Экономических Идеалов, хранителя Большого Гамбургского Счета, верного продолжателя дела народного капитала Регента Борисовича Неусыпного! — Здесь постоянно набирающий обороты голос завучихи взлетел куда-то в закрышные выси, при имени Неусыпного все девочки встали, как и представители комиссии: таков был ритуал.

Следом воцарилась не нарушаемая никем звенящая тишина, все задержали дыхание, согласно Уставу, отсчитали положенные пятнадцать секунд и только после этого сели. Глаза Гуркиной блестели слезами пережитого восторга; будь ее воля, она готова была повторять такие минуты снова и снова, но Светлое имя Неусыпного строжайше запрещено было повторять всуе Комитетом Нравственной Безопасности чаще одного раза за урок, да и то, если тема была достаточно высока и значима.

— Теперь, когда Экономические Идеалы стали господствующей идеологией в нашем обществе, когда в прошлое ушли деньги, этот презренный металл, вызывающий войны и преступность, теперь, когда все наши потребности определяются Банковской Гильдией и нам достаточно только предъявить кредитную карточку «Маза», чтобы получить то, что нам положено в соответствии с занимаемым статусом… — Валентина Ивановна вдруг поняла, что потеряла мысль и закончить предложение ей нечем… Метнулась глазами, по классу, облегченно выдохнула:

— Одинцова, к доске! Леночка подошла, взяла кусочек мела.

— Начерти нам основополагающий алгоритм группы товаров, распространяемых по Большому Гамбургскому Счету в категории «трудящиеся четырнадцатого ранга», к которому относятся родители всех учащихся в данной школе, и запиши тему урока.

Алгоритм Лена помнила хорошо, он был простой: три длинных тонких линии, четыре толстых, потом еще две тонких. Она подняла руку с мелом, коротенькое платьице приподнялось так, что стали видны белые в горошек трусики… Гуркина это заметила не сразу; она шла между рядами, повторяя про себя звуковой вариант основного алгоритма трудящихся названного ранга: «Работа делает человека свободным». При этом челюсть ее двигалась в такт, между зубами была заложена определенная Уставом жевательная резинка «бум-бум», двойная свежесть; ее получали чиновники двенадцатого ранга; низшие пять рангов обходились ординарной свежестью. Представители комиссии тоже жевали, но жевали они что-то невыразимо приятное, совершенно недоступное Гуркиной, наверняка из кредитной карты шестого ранга… У Валентины Ивановны от вожделения даже заломило челюсть; алгоритм шестого ранга представился ей живой полосатой зеброй, с цифрами внизу; и сама «кредитка» чиновников из Комитета по Нравственным Началам или, тем более, Комитета Нравственной Безопасности отличалась приятным таким сиренево-синим отливом, аж мурашки пробирали… Валентина Ивановна обернулась и так и замерла со сведенными челюстями: Леночка Одинцова уже вычертила на доске заданный алгоритм и теперь старательно выводила название:

«Нормы Морали и Нравственности Эпохи…»; платьице приподнялось еще выше, и горошковые трусики светились над длинными загорелыми ножками живым укором великой идеологеме, означенной на уроке.

Катастрофа! Провал! И это — при комиссии! Лицо Гуркиной стало цвета перезревшего томата, она прошипела сипло:

— Как ты посмела, Одинцова?! Ты, примерная (в прошлом) ученица, нарушила святая святых — Устав школы, и где — у нас, в коллективе, борющемся за Почетный Переходящий счет банка «Луидор», и когда — в год Славной Годовщины!!!

Внезапно Валентина Ивановна замолчала, побледнела, лоб покрылся обильной влажной испариной: еще немного, и она помянула бы всуе имя Великого Регента Неусыпного! Второй раз за урок, и при таких глумливых обстоятельствах, что…