Чужое лицо - Эдуард Тополь

– Нет! Ноу! – в ужасе сдавленно кричала Вирджиния, кусая потную скользкую ладонь и пытаясь столкнуть с себя это тело и жесткую руку, которая уже шарила у нее меж ногами.

Но «Василий» уже остервенела от похоти, ее ладонь выдавливала Вирджинии зубы, а вторая рука, как бурав, раздвигала, раздвигала сжатые ноги Вирджинии, и тяжелое потное тело ерзало по ее телу похотливыми конвульсиями.

Разламывающая боль вошла в ее тело. Она потеряла сознание и не слышала, как распахнулась дверь, как ворвались в камеру надзирательницы и сорвали с нее корчущуюся от похоти «Василия»…

Она очнулась в тряской грузовой машине, в «воронке», на ледяном железном полу, в полной темноте. Холод пронизывал тело. Окровавленная юбка примерзла к полу. С трудом приподнявшись, она снова упала – машина сделала крутой поворот, затем остановилась. Снаружи проскрипели по снегу тяжелые шаги, затем лязгнула железная дверь, и в закрытый кузов машины пахнуло свежим и морозным лесным воздухом. В темноте чьи-то руки грубо подхватили ее с пола, волоком стащили с машины, и Вирджиния увидела темный двухэтажный дом, окруженный каменным забором и лесом. Солдатские руки тащили ее по снегу от «воронка» к крыльцу этого дома, две сторожевые собаки норовили ткнуться мордами в подол ее измазанной кровью юбки. Грубый мужской окрик и солдатский сапог отогнали собак.

Солдат втащил Вирджинию в дом, поднял, чтоб не замарать кровью ковер, на руки и по ярко освещенному коридору пронес через пустой, роскошно обставленный холл в ванную комнату. Там он усадил Вирджинию на край большой, как мини-бассейн, ванны, в которой так притягивающе, так зовуще голубела теплая, пахнущая хвойным экстрактом вода. Солдат вышел, закрыв за собой дверь. Вирджиния коротко оглянулась и поразилась – это была точно такая же ванная, как и та, в которой она была недавно в КГБ, на площади Дзержинского.

Она поняла, к кому ее привезли, и догадалась зачем. И, не прикоснувшись к воде, сползла на теплый кафельный пол. Ее бил озноб, но уже не было слез.

Открылась дверь. В двери стоял высокий, грузный шестидесятилетний мужчина с глубокой залысиной на большой, как у Марлона Брандо, голове. Тот самый, что угощал ее бутербродами с икрой в кабинете КГБ на площади Дзержинского. Его серо-голубые глаза смотрели на нее сквозь роговые, в тонкой оправе очки… В руках у него были бокал и бутылка «Джонни Уокера». Несколько секунд он рассматривал лежащую на полу Вирджинию, потом поставил на порог ванной бутылку «Джонни Уокера» и бокал и ушел.

Дверь ванной осталась открытой, Вирджиния слышала, как его тяжелые шаги умолкли в гостиной, затем послышался характерный щелчок включенного магнитофона, и вся дача наполнилась стереозвучанием голоса Лайзы Миннелли, песней о Нью-Йорке. «Иф ай кен мейк ит тзеа, ай-л мейк ит энивеа, итс ап ту ю, Нью-Йорк, Нью-Йорк…»

Вирджиния расплакалась. Где-то там, в далекой и уже не ее жизни, есть Нью-Йорк, Бродвей, «Карнеги-холл», Гринвич-Виллидж, кафе, рестораны, Лайза Миннелли. А она – грязная, избитая, изнасилованная старой и толстой лесбиянкой, валяется на полу… Боже мой, мамочка! Но мама похоронена давно и далеко отсюда – в Колорадо в 1961 году, и там же в 1962-м похоронен отец. Вирджиния подползла к бутылке «Джонни Уокера» и налила себе почти полный бокал. Неразбавленное виски опалило горло и пустой желудок, но придало ей сил. Она встала, выпила еще. И, усмехнувшись, с бутылкой в руке пошла на голос Лайзы Миннелли.

Хозяин дачи сидел в просторном холле у горящего камина, читал «Вашингтон пост». Поверх брюк и белой рубашки без галстука на нем был темно-коричневый домашний халат. На журнальном столике рядом с «Нью-Йорк таймс», «Санди таймс» и «Плейбоем» стояла еще одна бутылка «Джонни Уокера», маленькие бутылочки содовой, и на большом серебряном блюде лежали фрукты – виноград, яблоки, апельсины, бананы. Березовыми дровами трещал камин.

– Садитесь, – не поднимая головы от газеты, сказал он Вирджинии и, чуть отклонившись, достал рукой до стереокомбайна, приглушил музыку.

– Что вы хотите от меня? – спросила Вирджиния стоя.

– Чтобы вы сели.

– Я вам испачкаю мебель, – усмехнулась она.

– Там, в ванной, халат. Вы могли принять ванну и переодеться.

– Заключенным не полагается принимать ванну и носить махровые халаты. Что вы хотите от меня?

– Совсем не то, что вы думаете. – Он наконец поднял к ней лицо и снял очки. У него были усталые, словно больные, глаза. Он растер рукой переносицу и брови. – Вы уверены, что я хочу отмыть вас от этой грязи, а потом переспать с вами. Но я не хочу. В России есть красивые женщины и помоложе вас. И не только русские. Есть литовки, узбечки, грузинки, еврейки, а при желании – полячки, венгерки, турчанки и так далее. Так что дефицита нет. Садитесь, а то вы упадете. И не пейте больше. Ешьте фрукты.

Вирджиния села в мягкое кожаное кресло. У нее действительно не было сил стоять. Но к фруктам она не прикоснулась и старалась не смотреть на них. Хозяин дачи вздохнул.

– Дело ваше… – сказал он. – Все, что я хочу предложить, – для вашей же пользы. Вы молодая, красивая женщина – вы не выдержите в тюрьме, да еще в вашем положении. Вам действительно нужны сейчас витамины, покой, усиленное питание. Может быть, вы думаете, что не сегодня-завтра американцы обменяют вас на какого-нибудь нашего шпиона. Так забудьте об этом. Зачем мне шпион, который уже провалился? С ним мороки больше, чем с вами, – за ним нужно следить всю его жизнь, потому что кто может поручиться, что его не перевербовало CIA? Вы знаете эту организацию?

Вопрос был брошен бегло, вскользь, на всякий случай. Несколько часов назад на его письменный, в рабочем кабинете, стол легли материалы, компрометирующие этого идиота майора Незначного больше, чем то, что его слежку заметил какой-то зубной врач из Вашингтона. В деле были фотографии Незначного с его же агенткой Олей Маховой, сделанные скрытой камерой в номере отеля «Националь» – предусмотрительный лейтенант Козлов включил тогда скрытую в номере камеру с той же целью, с какой потом сам Незначный запечатлел на пленке Олю Махову с Козловым и другими сотрудниками КГБ.

Кроме того, в деле были показания уборщицы туристического отдела КГБ. Уборщица показала, что Незначный несколько раз запирался в своем кабинете с секретаршей Екатериной Куняевой. И был протокол допроса самой Куняевой, которая призналась в сожительстве с майором Незначным. Короче, если этот Роберт Вильямс очистил ряды КГБ от такого идиота и, возможно, будущего предателя, то он тем самым только услужил советской госбезопасности…

Хозяин дачи улыбнулся этой мысли и сказал молчавшей Вирджинии:

– Ладно, поговорим все-таки о вас. Итак, вас не обменяют ни сегодня, ни завтра, вы просидите в тюрьме три года или даже больше. Не удивляйтесь: за нарушение тюремного режима срок может быть увеличен. Например, сегодня вы устроили драку в камере и пытались изнасиловать заключенную Власову…

– Это она меня!… – воскликнула Вирджиния.

– Кто знает? – снова улыбнулся он, глядя ей в глаза. – Власова написала жалобу, что вы пытались ее насиловать, и все остальные заключенные готовы это подтвердить. А за сексуальные извращения наш суд может дать вам новый срок. И где у меня гарантии, что, когда вас повезут отсюда в тюрьму, вы не станете по дороге соблазнять солдат? Теперь вы понимаете, о чем я говорю? Мы можем держать вас в тюрьме столько, сколько захотим, и никакой американский президент вас не спасет. А я не могу вам гарантировать, что в тюрьме или в рабочем лагере вас не будут насиловать лесбиянки или конвойные солдаты. Быдло есть быдло. Но одно я знаю точно: вы не выдержите даже и трех лет, которые вы получили. В грязи, на каторжной работе, на тюремных харчах вы через год станете старухой. А если вы действительно беременны, то подумайте о ребенке…

– Что вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы вы стали с нами сотрудничать… Подождите, не прерывайте. Это не так страшно. Нам нужны такие люди, как вы, для совсем легкой работы. Например, тренировать некоторых людей, которые должны ехать на Запад. Вы актриса, вы знаете быт Америки, сленг, мелочи жизни. Но это только одна возможность, есть и другие. Я изучил вашу биографию. Вы рано потеряли родителей. Вы жили одинокой жизнью и, прямо скажем, не совсем удачной. Вас мало снимали в кино, а точнее – совсем не снимали. И замуж вы вышли три или четыре месяца назад, да и то, я думаю, просто потому, что вам уже 34 года, пора иметь детей, семью. То есть ваша золотая Америка не дала вам ни карьеры, ни счастья. Но все, о чем вы мечтали там, вы можете иметь здесь, в России. Одно ваше слово, и – дом, деньги, машина, поклонники. А потом – чем черт не шутит – и русский муж, и даже главные роли в наших кинофильмах. Учтите, мы можем все! Ну? Или вы предпочтете детдом для вашего ребенка, а для себя – тюрьму, лесбиянок и солдат?