Чужое лицо - Эдуард Тополь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Недавно по обвинению в соучастии в террористическом акте гражданка США Вирджиния Вильямс предстала перед Московским городским судом. Суд признал ее полностью виновной, но вынес воистину мягкий приговор: три года лишения свободы с отбытием наказания в одном из исправительно-трудовых учреждений на территории нашей страны…»
Дальше в статье шли пространные рассуждения о гуманности советского суда и о том, что эта история послужит наглядным уроком и предупреждением всем тем, кто под личиной туристов пытается приехать в СССР совсем с другими, «темными» целями…
Ставинский сжал в руке газету: подонки, ни слова о том, что она беременна! «Мягкий, гуманный приговор»! Какой он кретин! Какой он кретин, что согласился на всю эту авантюру! Ладно, он вытащит их из тюрьмы, вытащит – и ее, и ребенка! В палату вошла-вбежала дежурная медсестра:
– Полковник Юрышев! К вам маршал Опарков!
11
– Раздевайтесь!…
– Распустите волосы!…
– Раздвиньте пальцы рук и ног!
– Откройте рот! Раздвиньте ноги!…
В приемном отделении московской пересыльной тюрьмы на Красной Пресне, в пустой и холодной комнате с длинным деревянным столом, на который нужно было положить все снятые с себя вещи, Вирджиния попала в руки деловитых, с каменными лицами надзирательниц. Они не говорили по-английски, но эти простые команды Вирджиния понимала и по-русски, а кроме того, рядом с ней этим командам привычно и послушно подчинялись еще две арестованные – сорокалетняя проститутка с подбитым глазом и молодая, не старше двадцати лет, цыганка, пойманная на воровстве. Надзирательницы обыскивали арестованных женщин.
– Догола! Догола раздевайся, паскуда! – Толстая надзирательница сорвала с Вирджинии бюстгальтер и трусики. – Открой рот! – И грязными пальцами полезла Вирджинии в рот, обвела пальцем под языком и за щеками.
– Так. Ноги раздвинь! Шире! Нагнись!
Она с силой пригнула Вирджинию к полу, и в ту же секунду ее толстые пальцы оказались в заднем проходе и во влагалище у Вирджинии. Вирджиния вскрикнула, слезы брызнули из глаз.
– Не ори! – сказала надзирательница. – Как давала – не кричала! – И теми же руками стала шарить у Вирджинии в волосах в поисках блох.
– Одевайтесь! Стоп! Дай сюда лифчик! Ишь! Американские шмотки! Жалко, размер не мой! Ладно, держи! – Она вырвала из бюстгальтера крохотный крючок и отдала бюстгальтер Вирджинии. Затем стала разглядывать трусики, даже приложила их к своей талии. Но талия была у нее в размер ее толстой задницы, она вздохнула с сожалением. – Нет, не натяну… – И швырнула трусики Вирджинии. – Можешь надевать…
В тюремном коридоре Вирджинию отделили от цыганки и проститутки, еще одна надзирательница провела ее по железной лестнице на второй этаж тюрьмы, мимо тяжелых металлических дверей камер, и остановилась в конце коридора, у камеры номер 147. Лязгнул металлический засов, тяжело отворилась дверь камеры, и тут же в лицо Вирджинии пахнуло спертой вонью – тяжелой смесью запахов пота, менструаций, гнилых зубов. Она отшатнулась, но надзирательница уже силой втолкнула ее в камеру, где в жидком свете крохотного зарешеченного окна сидели на нарах человек двадцать женщин.
– Американочку примите! – сказала надзирательница заключенным женщинам и, усмехнувшись, захлопнула дверь за ее спиной.
Вирджиния стояла у двери. От тяжелого запаха и спертого воздуха кружилась голова и к горлу подступала тошнота. Двадцать пар женских глаз смотрели на нее выжидающе.
– Ты чего – воровка в законе? – басом спросила наконец одна из этих женщин – высокая, крупная, с бесцветными усами над верхней губой.
– Ясное дело, что в законе, Василий, – сказала худенькая и вертлявая девица, прижимаясь к этой бабе, которую она называла мужским именем «Василий». – Если кличка «Американочка» – значит, в законе.
– Тебя не спрашивают, – грубо сказала ей «Василий» и требовательно взглянула на Вирджинию. – Ну?
– Я… плохо… говорю по-русски… – произнесла по-русски Вирджиния. – Я иностранка. Я из Америки…
– Та-ак… – произнес кто-то. – Чокнутую нам подсунули, суки!
«Василий» тяжело спустилась с нар, подошла к Вирджинии, сказала сурово:
– Вот что! Ты нам тут шизо не устраивай! А то живо матку вырву! Как зовут?
– Мое имя Вирджиния Вильямс. Я американская…
Сильная оплеуха прервала ее и отбросила к двери. Теряя сознание, Вирджиния стала клониться к полу, но «Василий» жесткой рукой ухватила ее за волосы, удержала на весу и поднесла к ее лицу кулак:
– Я тебя счас живо вылечу!…
С лязгом открылась дверь, надзирательница сказала с усмешкой:
– Власова, кончай! Она правда американка. По зубам не видишь, что ли? Так что поаккуратней с ней, а то международный скандал выйдет. И вообще спасибо должна сказать – настоящую американку есть шанс попробовать… – И, грязно подмигнув, закрыла дверь, лязгнула засовом.
«Василий» с любопытством раздвинула губы Вирджинии. Действительно, у этой новенькой зечки были необыкновенно белые и ровные зубы.
– Хм! – сказала «Василий» и, отпустив волосы Вирджинии, помогла ей устоять на ногах, прислонила ее к стене камеры. – Ну-ка, скажи чего-нибудь по-вашему, по-американски.
– I want to lie down, – произнесла почти беззвучно Вирджиния. И перевела себя на русский: – Я… хочу… лежать…
– Класс! – восхитилась «Василий». – Бабы, дайте место! Она со мной ляжет!
– А я где? – возмутилась вертлявая и худенькая.
– Пошла на хрен, под нары! – распорядилась «Василий».
12
Маршал Опарков оказался невысоким, коренастым шестидесятилетним крепышом с рыже-седым чубом и живыми карими глазами на круглом добродушном лице. Отпустив врачей, он присел на стул у кровати Ставинского и сказал:
– Слушай, Сережа, ты действительно ничего не помнишь?
Ставинский беспомощно пожал плечами. Чистая, свежая, широкая марлевая повязка закрывала нижнюю часть его лица, бинты скрещивались на затылке, правая рука была в гипсе, и только левой рукой он слабо показал себе на забинтованную челюсть – мол, говорить трудно.
– Знаешь, – сказал маршал, – нет худа без добра. Тебе действительно нужно было многое забыть, чтобы жить дальше. Иначе видишь, до чего ты дошел – напился, устроил дебош, свалился с поезда. А Галя очень страдает. Она мне сказала, что в вашей ссоре ты не виноват, виновата она одна. Но в конце концов, она моя единственная дочь, и тебя я люблю, как сына, – я хочу, чтобы вы сошлись, помирились. Поверь, я сделаю для тебя все, если… Я разговаривал с врачами – не с этими. – Он кивнул за дверь, куда вышли госпитальные врачи. – А с врачами из Кремлевской больницы – Чазовым и Шмидтом, у которых лечится все Политбюро. Они сказали, что память можно вернуть. И я все сделаю для этого, все. В конце концов, даже если ты забыл какие-то военные науки – плевать. Знаешь, есть такой анекдот: для того чтобы руководить, нужно знать, как зовут секретаршу и где лежит печать. Я замну эту пьянку, а за «ЭММУ» ты получишь генеральские погоны. Ты помнишь, что такое «ЭММА»?
Ставинский отрицательно покачал головой. Так вот, оказывается, в чем дело! Юрышев был женат на дочке маршала Опаркова! Но нельзя, нельзя, нельзя ему с ней встречаться! Кто-кто, а бывшая жена Юрышева, едва дело дойдет до постели, разоблачит его мгновенно! Но зато как соблазнительно выйти из госпиталя генералом – Опарков прикроет все его промахи и все глупости, которые он наверняка совершит поначалу на месте Юрышева…
– Ну а если не помнишь «ЭММУ» – не важно, – продолжал маршал. – Посмотришь фильм и все вспомнишь, я тебя уверяю. Если хочешь – завтра у тебя в палате будет киноустановка, этот фильм и руководитель проекта Бенжер. Ты помнишь Бенжера?
Ставинский снова отрицательно покачал головой.
– Ничего! Увидишь – вспомнишь! Я тебя очень прошу, Сережа, Гале всего тридцать семь, у вас еще могут быть дети. Разреши ей прийти сюда, навестить тебя, она очень страдает…
Ставинский почти испуганно откинул голову на подушке.
– Хорошо! Не сегодня! – поспешно сказал Опарков. – Через неделю, через две? Или когда ты выйдешь отсюда. Но дай ей надежду, я прошу тебя… Она тебя любит, ей-богу!
Ставинский утвердительно сомкнул ресницы.
– Договорились? – обрадовался Опарков и даже вскочил со стула. – Договорились? Я могу ей сказать? Сережа, дай руку! Дай руку! Я знал, что ты человек! Я тебе честно скажу: когда у вас это все случилось, я будто сразу всех детей потерял – тебя, ее, Витеньку! Но теперь все будет хорошо, все будет хорошо… Когда она может прийти к тебе?
Хриплым, простуженным голосом Ставинский шепотом выдавил сквозь больное горло, выбитые зубы и марлевую повязку:
– После… потом…
– Понял! Хорошо! А за память ты не беспокойся! Вернем память! Горы свернем! И вообще ты будешь только «ЭММОЙ» заниматься. «ЭММА» сейчас – самое главное. Политбюро утвердило нам жуткие сроки! Ну, отдыхай, выздоравливай…
