Утросклон - Сэмюэль Гей

V

Стук в дверь был громким и властным. Открыла худая старуха с треугольным морщинистым лицом, но Монк тут же увидел, что ошибся. Хотя волосы, убранные под косынку, вылезали на лоб седыми прядями, но под выцветшим халатом угадывалась еще крепкая фигура женщины лет пятидесяти.

Узнав, кто такой Монк и зачем он пожаловал, женщина раскрыла дверь шире:

- Проходите.

Следуя за хозяйкой в дом, Монк думал увидеть грязную нищету и запустение - верных спутников опустившихся и убогих людей. Но в светлой комнате было чисто, опрятно и даже уютно. Веселые шторки на окнах, пузатый диван у стены, накрытый мягкой тряпицей, три большие кровати по углам, аккуратно застеленные. Посреди комнаты, за длинным столом, сидели девушка лет шестнадцати и двое мальчиков, один - почти подросток, другой - лет десяти-одиннадцати. Посредине стола дымилось блюдо с кашей. Еще были хлеб и кувшин молока. Вот и вся трапеза.

Монк вспомнил убогую конуру старика, засаленную кастрюльку на ящике и ощутил в себе первые признаки скрытой ненависти к этому благочинному семейству. Чтобы не выглядеть глупцом, пришедшим учинять скандал, Монк держался нейтрально и даже пытался улыбаться. Его позвали к столу, но он вежливо отказался и разглядывал с порога умытых и причесанных детей, хозяйку, рано постаревшую, и жаждал только одного - чтобы как можно скорее снять с этих людей благолепие, чтобы все они тут же, на месте, казнили себя за бездушие и жестокость.

- Я был у вашего старика... - сказал наконец Монк и замолк с приговором во взгляде.

Дети за столом по-прежнему приветливо смотрели на гостя, а женщина, вздохнув, принесла стул к дверям и велела Монку сесть. Монк стал догадываться, что история с одиноким стариком намного сложнее, чем он предполагал, и что не черствость и бездушие правят людьми, которых он сейчас наблюдал, а нечто другое.

- Ешьте без меня, - повернулась к столу женщина, а сама села напротив гостя. - Я буду говорить при них, - предупредила она репортера, - тем более мне нечего таить, дети все знают...

Дочь старика говорила негромко, голос ее звучал ровно, но Мои к почувствовал в нем скрытую боль. Он приготовил блокнот в карандаш. Но разговор получился такой, что не пришлось записывать. В памяти и без того хорошо уместился невеселый рассказ женщины.

Рано овдовела, потом вечная нищета и неустанный труд с утра до ночи. Нанималась к разным людям на любую работу, лишь бы поднять детей, поддержать отца. Он уже тогда начал болеть. Сначала думали - старость, а оказалось хуже - болезнь души. Другими словами, старик стал полоумным. Он много пил, проматывая за день-два свое жалкое пособие по старости, я потом клянчил деньги у дочери. Ему трудно было отказать, потому что он грозился поджечь дом, убить ее и внуков.

Бедная женщина, которая сама еле сводила концы с концами, жалела отца, а потом устала. До такой степени устала, что возненавидела его.

Врачи отделывались каплями и дешевыми порошками, считая, что старик протянет недолго, а он, как назло, жил и жил, свирепея с каждым днем, и с ним стало уже совсем невмоготу. Дочь начала искать какойто выход. Сначала обивала пороги богадельни, но туда душевнобольных не брали. Ей предложили отдать старика в дом для сумасшедших, но это было где-то далеко, и дочь не согласилась. А два года назад соседки подсказали, что рядом сдается по дешевке жилье. Это было очень хорошо. Во-первых, потому, что рядом, вошь вторых, спокойней станет в доме. А самое главное - недорого. И она согласилась.

- Вот так мы и похоронили его заживо, - вздохнула хозяйка. - Может, и отомстит мне бог когданибудь, но что же теперь - и на этом свете мучиться, и на том?

Женщина замолчала. Монк заметил, что дети все это время так и не притронулись к еде. Ему нечего было спрашивать и говорить. Он почувствовал себя лишним в этом доме. Засунув блокнот в карман, Монк учтиво попрощался.

VIII

На два дня Монк окунулся с головой в жизнь самых нищих кварталов Ройстона. Два дня он заглядывал в глаза чахлых детей и стариков, два дня дышал сыростью и зловонием запущенных жилищ, разговаривал с больными и калеками, проститутками и алкоголиками. Он выслушивал в закопченных темных углах рыдания и мольбы, брань и проклятия отчаявшихся людей и признавал, что все эти несчастные, изуродованные жизнью существа могли быть нормальными людьми, работящими и веселыми, здоровыми телом и душой, если бы государство к ним снизошло. Но теперь было другое время и другой город. Люди, которые находили себе средства к существованию в портовом городе Ройстоне, оказались не у дел в Ройстоне курортном. Коренные жители Побережья попали в положение сирот, оставшихся без кормильца. Многие из них жили случайными заработками и зачастую довольствовались овсяной похлебкой и куском хлеба. Эти люди, не имевшие ни настоящего, ни будущего, возненавидели роскошь курортного города, потому что она была им недоступна. Зато они любили деньги и поклонялись им страстно, как богу - спасителю от всех бед, готовые ва несколько филонов поступиться самым святым, что есть в человеке - совестью, честью, добротой... Для многих такая распродажа была болезненной, люди страдали, мучились, но все же сознательно жертвовали человеческим в себе, лишь бы только выжить. И они дышали, ходили по земле, ели, пили, спали и думали, что живут.

С тяжелым сердцем смотрел Монк на все это, но у людей не было веры в лучшее, а без надежды не было сил бороться за себя. И Монк это понимал. Но он знал также и то, что в Ройстоне нашлось немало таких, которые не хотели воровать, грабить, мошенничать, торговать, прислуживать и делать все то, что считали недостойным себя. Эти честные люди выбрали себе каторжный труд на руднике.

Чтобы лучше узнать рудокопов, Монк пришел к ним под землю. Он глотал пыль, задыхался в тесном забое, где по углам пищали крысы и ненадежная кровля могла обрушиться в любой момент. Он ломал подземный камень вместе с рабочими, не обращая внимания, что его опрятный костюм враз потерял приличествующий вид: пиджак и брюки на локтях и коленях висели лохмотьями.

Монк бил киркой с остервенением, исступленно, до темноты в глазах, надеясь высечь искру истины - какое же спасение, какой смысл дает человеку такая страшная каторжная работа, во имя чего люди ползают здесь, как кроты, в потемках, по колено в воде, без глотка свежего воздуха? Но Монк так ничего и не понял, рудокопы остались для него чужими, и он лишь всею душой сочувствовал им. Монк потерял счет времени под землей, выламывая и кроша чертов камень.

Пот смешивался с пылью на его лице, и вскоре глиняная маска стянула кожу на лбу и щеках. И когда он в изнеможении и отчаянии от тупой, нечеловеческой работы готов был расплакаться или закричать, его ктого ухватил за руку.