Неизвестные солдаты - Владимир Успенский

— Любите птиц? — спросил комиссар.

— Я? Птиц?.. Так себе. — Бесстужев не ожидал этого вопроса.

— А я люблю. Люблю, когда они на воле поют. Отец у меня ремесленник был. Клетки для птиц на продажу делал. Тем и жили. Насмотрелся я в детстве на птиц, которые взаперти. До слез жалел. Вот люблю их, а у себя не держу. Пусть прыгают. У свободной птицы песня веселая. Верно, а?

— Возможно.

Комиссар с минуту сидел молча, слушал зяблика.

— Самка у него трудится, гнездо вьет где-то тут рядом… И между прочим, лейтенант, очень ревнивая птица этот зяблик. Других возле своего гнезда не терпит. Попробуй-ка другой поблизости трель пустить — сразу в драку. Да еще как дерутся-то! Перья летят, щиплют друг друга и ничего не видят вокруг. Непохвально, а? — прищуренными, по-старчески водянистыми глазами Коротилов вопросительно и насмешливо смотрел на лейтенанта. У Бесстужева прихлынула к щекам кровь.

— Надеюсь, товарищ комиссар, вы вызвали меня не для того, чтобы говорить о птицах?

— И об этом не вредно. — Коротилов вытащил из-под книги два листа бумаги, поморщился. — Полюбуйтесь на эти рапорты. Два хороших командира просят перевести их в другую часть. Один желает на Дальний Восток, другой, видите ли, — в Среднюю Азию. Как прикажете на это реагировать? Растим людей, создаем в полку кадры, а они фыр-пыр — и в разные стороны. Кроме того, один из этих борзописцев способен даже армию на семью променять.

Бесстужев напрягся, стараясь сохранить внешнее спокойствие.

— Да, товарищ комиссар, я говорил командиру батальона при подаче рапорта: если мою просьбу не удовлетворят, буду ходатайствовать о демобилизации. Как крайний выход. Встречаться каждый день с Горицветом невыносимо, неужели надо объяснять это?!

Коротилов засопел, поднялся со стула, крикнул сердито:

— Ну, чего бровями-то ерзаешь!.. Мальчишка ты желторотый. Я к тебе приглядывался, думал — хороший командир растет. А ты? Первую трудность встретил — и на попятную? Назад, по-рачьи? Что мне своя часть, что мне долг, что армия! Покой дороже. Так, что ли?

— Нет. Армию я люблю.

— Вот она, любовь-то твоя, — на этом листочке! Трудно стало: комиссар недоволен, товарищи косо посматривают… А почему мне довольным быть? Мне и ты и Горицвет оба одинаковы, оба в сыны годитесь. А ты знаешь, как хороший родитель за дитем смотрит? Год да другой жениться не разрешает. Пусть походит парень с девушкой, приглядятся друг к другу.

— Поздно, товарищ комиссар, говорить об этом.

— Я не только о женитьбе твоей говорю, но и о бумаге об этой. Все рывком, все комом, не продумав как следует… Свои обиды на первый план выперли, все заслонили. Ты ведь комсомолец, политинформации проводишь. Знаешь, что на белом свете творится. Половины Европы за дымом не видно. Лондон горит, Белград, Афины. В небе самолетов больше, чем птиц, на поле танк скорее, чем трактор, увидишь…

— Не у нас.

— Сегодня не у нас, а завтра? Ты знаешь, что будет завтра?

— А вы знаете?

— Да. — Коротилов ткнул в пепельницу горящую папиросу. — Разве империалисты смирятся с тем, что мы существуем? Можешь не сомневаться, попробуют нас задушить. И первыми примут бой те, кто здесь, на границе.

— По-вашему, я бегу с переднего края? — побледнел Бесстужев. — Я… Я дезертир? — с трудом выдавил он. — Так понимать вас?

— Понимай, как хочешь, — отвернулся от него Коротилов.

Оттолкнув табурет, Бесстужев шагнул к комиссару, протянул руку.

— Дайте рапорт.

— На столе.

Лейтенант схватил бумагу, долго и ожесточенно рвал ее на мелкие клочки, бросил их на пол. Сказал почти шепотом, от негодования спазмы стиснули горло:

— В старое время я вызвал бы вас на дуэль. На шесть шагов… Разрешите идти?

— Куда?

— Все равно. В роту или на гауптвахту.

Коротилов повернулся к нему, смотрел подобревшими глазами.

— На гауптвахту за такие слова стоит. И под строгий арест.

— Когда прикажете садиться?

— Остынь, горячка. — Коротилов ногой придвинул ему табурет. — Ишь ты, дуэль выдумал… Да разве мыслимо это при современном оружии? — улыбнулся он, подкручивая усы. — А на саблях смог бы, а, лейтенант?

— На чем хотите! — Голос Бесстужева все еще дрожал от обиды.

— Ну, нет. Из автомата — это бы ты смог. А на саблях тебе со старым кавалеристом не потягаться.

— Да вы не смейтесь, товарищ комиссар.

— Рассердился?

— Очень.

— И хорошо. Какой это командир, если у него гордости нет… Но и мне, лейтенант, тоже обидно. Всю жизнь Красной Армии отдал. Верю — достойная смена нам, старикам, пришла. А ты с бумажкой этой. Ведь не я, не ротный службу с тебя требуют — народ тебя на передний край послал.

— Товарищ комиссар, хватит об этом. Больше не повторится.

— Ладно… Закурим давай.

Папироса успокоила Юрия. Перестали вздрагивать руки. Только уши горели еще от пережитого волнения.

— Разрешите мне, товарищ комиссар, сказать кое-что. Может, мои слова глупыми покажутся, так хоть сам себя успокою.

— Слушаю.

— Знаете, моя жена в городе живет…

— Жена? — спросил Коротилов.

— Да, жена, — твердо ответил Бесстужев.

— Хорошо, — кивнул комиссар, и Юрий понял, что этот вопрос решен теперь раз и навсегда.

— Так вот, Полина живет на частной квартире. Ходит в магазины, на рынок. Мы с вами люди официальные, нам не все скажут. А при ней местные жители не стесняются. У многих местных на той стороне Буга родня осталась, так они умудряются со своими связь поддерживать.

— Ну-ну, — заинтересовался Коротилов.

— Говорят люди: германа на том берегу богато стало. Поверить им, так немцы большое количество техники за Бугом сосредоточили. И орудия, и танки. Извините, товарищ комиссар, — бабьи сплетни передаю, но что-то много сплетен этих…

— Извинять нечего, правильно сказал. Я и сам кое-что знаю.

— А у нас пушки без боеприпасов. Автоматы на складе. Просил хоть один для занятий — не дают. Распоряжения нет.

— Ладно, лейтенант, это я учту. — Комиссар хмурил седые брови. — Будут еще новости — приходи…

Поднявшись по крутым ступенькам наверх, Бесстужев вздохнул, привычным движением поправил портупею. Сырой воздух приятно холодил горящие щеки. На душе было легко. «Так, наверно, раньше с исповеди уходили», — улыбнулся он.

Издалека донеслась песня — в лагерь возвращались роты. Бесстужев заторопился: надо было отвести взвод в столовую и ехать на вокзал провожать Дьяконского.

В этот вечер долго горел свет в землянке полкового комиссара Коротилова. Давно прозвучал сигнал отбоя, затих лагерь, давно спали уставшие за день красноармейцы и командиры, а комиссар все еще сидел за дощатым столом, писал очередное политдонесение. И не столько писал, сколько думал.

Разговор с Бесстужевым взволновал Коротилова. Собственно, лейтенант не сказал ему ничего нового. Комиссар и сам знал о том, что за Бугом сосредоточиваются немецкие войска, что на границе неспокойно, что почти каждый день появляются над нашей территорией фашистские самолеты. Бесстужев только лишний раз напомнил ему об этом.

Надо было принимать какие-то серьезные меры. Но в штабе округа будто не замечали того, что происходит на границе. Воинские части занимались обычными мирными учениями. Коротилов уже сообщал о слухах среди жителей города, о том, что эти слухи проникают в войска. Писал, что в полку большая недостача личного состава, мало автоматов и радиостанций. Но его донесения попадали, вероятно, к равнодушным людям и оставались под сукном. На одном из совещаний Коротилову даже намекнули: не следует сгущать краски. И вообще, полковой комиссар должен, дескать, думать о своих делах, у него достаточно их в своей части. Об остальном позаботятся те, кому следует.

Нет, с этим Коротилов не мог согласиться. Партия учила его другому. Коммунист отвечает за все, с чем ему приходится сталкиваться. Он не может быть равнодушным. Выполняю, мол, свою работу, и ладно. Так мог рассуждать только беспринципный делец, а не большевик.

Смело вскрывать недостатки, прилагать все силы для исправления их — вот обязанность каждого члена партии и просто каждого порядочного человека. Надо смотреть правде в глаза — об этом говорил Владимир Ильич Ленин. И сам он всегда поступал именно так.

В этот вечер, составляя политдонесение, Коротилов снова, в который уж раз, вспоминал осенние дни 1919 года. В Москве голод и холод. Нет продовольствия, нет топлива. Остановились заводы. Редко отходят от вокзалов поезда. Изношенные паровозы с трудом тянут старые, расхлябанные вагоны.

Над страной нависла смертельная угроза. Деникин взял Орел. Юденич шел к Петрограду. Революция напрягала все силы, чтобы остановить и отбросить врага.

16 октября перед зданием Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов выстроились на улице коммунисты Ярославской и Владимирской губерний, мобилизованные партией для укрепления Красной Армии. Коротилов, тогда еще молодой парень, стоял на левом фланге, сжимая винтовку.